— И ты здорово похудел. Причем без всякого ЗОЖ, — ворчу в ответ я. — Ладно, возьму я твою… как ее… Алису Даниленко.
Но кто кого на самом деле взял — я ее или она меня, — это еще вопрос.
— Мама, я ненадолго.
— Да почему? Сто лет не приходила. Мы с папой соскучились.
— Ага, поэтому он спит?
— Давай не будем, — вздыхает мама. — Прекрасно знаешь: человек болен. Грех — это болезнь.
— Тренировка у меня через полтора часа…
— Ну ладно. Смотри, я тебе духи из Белоруссии привезла. Из Елисаветинского монастыря. По-моему, очень хорошие.
Она размазывает желтоватую водичку по моему запястью. Запахло бабушками.
— Спасибо, мама, — выдавливаю я.
— Ой, Юля! Я тут порядок наводила. Знаешь, что нашла? Видео, которое папа снимал, когда вы с Юриком еще маленькие были! Представляешь, на кассетах. Отдала в фотостудию, там перегнали на диск. Ты там, правда, совсем-совсем крошка, наверное, не помнишь, как это снимали?
— Не помню.
— Сейчас включу.
Все во мне кричит: «Не включай, я не хочу это видеть», — но я позволяю ей нажать на красную кнопку пульта. Такая же, мне кажется, загорается у меня внизу живота.
Видео началось с темноты и мата: снимать папа не умел. Затем все же выцепил примерно шестилетнего Юру, окруженного сложным пластиковым конструктором, и слюнявую меня — я бегу на камеру с криком «Папа!», спотыкаюсь о деталь конструктора и падаю.
— Она все время мне мешает играть! — раздраженно говорит брат.
Мама ставит меня на ноги и утешает сухарем, который, размокая, превращается в маску на моем лице.
— Юрочка, ты любишь сестренку? — слышу голос папы, который научился, кажется, более-менее ровно удерживать кадр.
— Отстань.
— Ты что такое отцу говоришь? Я тебе жопу надеру!
— Костя, перестань, — говорит мама. — На память же снимаем… Слова выбирай.
— Говорю, любишь сестренку?
— Люблю, — обреченно соглашается Юра.
— А ты как, любишь братика? Покажи!
Я подбираюсь к нему сквозь пластиковые инженерные конструкции и пытаюсь обнять.
— Она меня сухарем запачкала! Мама, вытри!
Через секунду в кадре оказывается мама с полотенцем:
— Юрочка у нас такой брезгливый, аккуратный! Наверно, потому что Дева по гороскопу, — говорит она.
— Ой, стыдоба какая! — реагирует мама сейчас. — В гороскопы верила… Какие вы тут милые! Да и я еще молодая. Худая какая…
— И что, это единственное видео? — спрашиваю я.
Мама мрачнеет:
— Семейное — да. Есть еще видео с военной части, но это неинтересно. А потом мы камеру продали, пришлось.
— Ну слава богу! — вздыхаю я.
— Что продать пришлось?
— Что больше я не увижу нас мелких, — смеюсь я. — Это все просто отвратительно. А потом ты спрашиваешь, почему я не хочу детей, семьи.
Мама пытается, очевидно, мягко поспорить со мной, но я уже опаздываю в зал.
Худший возраст — тринадцать лет. Я иногда фантазирую: может, было бы и неплохо, если б я умерла тогда, еще в одиннадцать.
Ровно за два года до того, что случилось, я чуть не попала под машину. Папин друг и сослуживец, с которым они уже пару дней пили у нас на кухне, пьяным поехал за добавкой и едва не сбил меня во дворе.
— А я как раз молилась святителю Николаю, чтобы он уберег тебя от беды, — пробормотала мама, обнимая меня, когда я ей все рассказала. — Будто чувствовала. Святителю отче Николае, моли Бога о нас!
Папин коллега даже не понял, что случилось. Они продолжили пить. А мне почему-то очень хотелось, чтобы мама устроила настоящий скандал. Я воображала, как она кричит:
— Как достало уже это пьянство! Твой Васильев мне чуть ребенка не угробил! А тебе хоть бы что — сидишь и бухаешь!
Но мама никогда не разговаривала с папой громко. По-настоящему она любила только своего старца. Он велел ей слушаться мужа, даже если тот не прав. А в послушании мама знала толк.
— Наверное, это я виновата: не научила тебя быть хорошей, достойной девочкой, — будет она растерянно шептать, когда меня поставят на учет в отделе по делам несовершеннолетних. — Юлечка, пожалуйста, поехали к батюшке Науму, помолимся за тебя…
А у меня в голове было только одно: хоть бы, если Бог и правда есть, он убил меня прямо сейчас. Вернее, поскольку я сильно запьянела, мысли были куда более краткими: «Бог, убей, Бог, убей, Бог, убей». Я шептала эту мантру про себя, и мне становилось все смешнее: «Бог, убей! Бог убей. Бог Убей — как будто Убей — это такое имя. А что, подходящее имя для бога!»