— Не признать: бородой зарос…
— Дуня?
— А, угадал! Пиши расписку домой…
Милая девушка с родной стороны! Затрепетало сердце, забилось — живая весть с родной стороны, где детство промчалось, скудное, голодное, но звонко-резвое и ясное, все затканное золотым светом весны, согретое зноем лета, украшенное свежим серебром веселых зим; где дорогие остались могилы и воспоминания о ласке матери, о песнях деревенских, о мире, шумном, суетном, покинутом, но не забытом и сердцу близком мире…
Недолго постояла она, и мало слов сказали они друг другу — все оглядывался он в сторону отца Мартирия. И вот она уходит — мелькает сиреневый платок и лента голубая в косе, — вот-вот утонет в зеленой зыби монастырских лугов. Машет он косой. Жужжит-звенит коса, дрожит и плачет сердце… Оглянулась, кивнула головой… Девушка с родимой стороны, прощай! Не оглядывайся, не посылай жалеющей, ласковой улыбки, сестра моя родная, не тревожь сердца…
Жужжит-звенит коса, тоскует сердце… Мир зовет… Нет сил преобороть его соблазн нарядный, обаянье красоты его, привязанностей, утех и радостей… И страшен грех. Смеется бес, и дразнит, и толкает… Оскал зубов сверкает, злорадный прыгает огонь в глазах…
— Игнатий… Игнатий… — зовет девичий голос… Проснулся отец Порфирий. Фонарь горел еще, но в окна глядел уж голубой рассвет. Вагон гремел, покачивался. Не слышно было голосов внизу — уснули, верно, молодые люди.
Отец Порфирий осторожно спустился с койки. Студент с усами меланхолически похрапывал, склонив голову на бок, а бритый опрокинулся навзничь, холодно серьезный и важный. Ивана не было в вагоне. Не видно было и барышни.
Отец Порфирий постоял, поглядел в окно, помолился в ту сторону, где обозначалась робкая полоска зари. Вышел за дверь и еще раз помолился на церковку, забелевшуюся вдали, за зеленым скатом полей. Через опущенную раму наружной двери забегал ветерок, пахло дымком, зелеными хлебами, и разлит был кругом веселый шум несущегося поезда.
У другой двери, опершись локтями на опущенную раму, касаясь плечами друг друга, стояли студент Иван и барышня. Они не видели отца Порфирия и не слышали его, пожалуй, хотя и кашлянул он предупредительно, — о чем-то своем говорили они, глядя в зеленый простор влажных полей, любуясь переливами зари в белых лужицах-болотцах, похожих на осколтш зеркала.
— …Сподоби меня, Господи, возлюбити тя, яко же возлюбих иногда той самый грех… — отыскав глазами убегающую назад церковку, прошептал отец Порфирий, а слезы потекли по щекам, по бороде, тихие слезы печали смутной и жалости к себе, к сиротству своему и одиночеству…