Я не привык, чтобы кто-то ворошил мои вещи, а тем более грязное белье. Именно поэтому у меня никогда не было помощниц по хозяйству, хотя при моем образе жизни мне бы это не помешало. У пары моих приятелей прислуживала одна тетка, и они были ей вполне довольны и горячо мне ее рекомендовали, но одна только мысль, что кто-то чужой в мое отсутствие будет вздымать пыль с моего рабочего стола, вызывала у меня отрыжку и микрозаворот кишок.
Оленька, конечно, не чужая, Оленька, естественно, своя, но та неуемная прыть, с которой она взялась за наведение идеального порядка в моей холостяцкой берлоге, меня несколько обескуражила. Постепенно у меня сложилось впечатление, что моя принцесса просто на дух не переносит грязи, и вместо того, чтобы просто не замечать ее, она закатывает рукава и вступает с ней в неравный бой. Я простил ей кухню, я простил ей гостиную, спальню, ванную, но кабинет! Ты знаешь, кабинетом я называю ту комнату, в которую я обычно складываю дорогие моему сердцу вещи, которым не нахожу ежедневного применения. Мои лыжи, сноуборды, ружья, велосипед… Штативы, «Никоны», коллекция печатных машинок, бабочки, альбомы с марками — все хранится там и имеет свое, хорошо продуманное место. И хотя моя Оленька немногое там изменила, но сама атмосфера была уже не та. Нарушена она была, поругана.
Разумеется, я ничего не сказал, разумеется, она все поняла. Она, вообще, была понятливая, угодить мне пыталась во всем. В глаза заглядывала, искала одобрения, словно пыталась загладить чью-то вину. Чью-то? А, может быть, свою? Но в чем же она провинилась передо мной? Что она сделала такого страшного, омерзительного, непростительного, за что так тяжко, так совестливо, так унизительно теперь расплачивается?
Вован, я хотел принцессу, а получил рабыню. Я хотел служить, а мне прислуживали. Я хотел носить ее на руках, а мне мыли ноги. Я хотел угождать, а мои собственные желания, капризы, прихоти выполнялись с маниакальной точностью и словно сами собой. Плохо мне было? Сначала — да! Но постепенно я привык и даже полюбил возвращаться домой пораньше к Олькиным импровизированным щам. Утренние наглаженные рубашки тоже были очень хороши. Носки! Вован, носки, какая проза жизни! И те в аккуратных плотных комочках. Раньше я засовывал их штук по сорок в стиралку, а потом в уже сухой шевелящейся куче долго не мог найти двух похожих друг на друга особей. Вован, и эту мерзость она делала для меня. Принцесса, не чувствующая под собой горошины, умудрялась даже мне ботинки чистить! Когда только успевала? По ночам, мне казалось, я ни на минуту не упускал ее из поля зрения. А ночи, Вован, это — отдельная песня.
Все то, что так непомерно раздражало меня днем, страшно возбуждало ночью. Респект тому искушенному подонку, который всему ее обучил. Женщина-наложница, проститутка, послушница каждый вечер садилась на пол между моих ног и совершала надо мной обряд восхождения. Меня спасали только ее волосы, если бы не они, я бы давно улетел с этой планеты, но я из последних сил держался за Олькин конский хвост, краем глаза наблюдая, как колышется в зеркале мой римский торс и профиль ближневосточной национальности.
Это было вначале ночи, а потом еще и утром. Такой был у нас порядок, ее напутствие перед моим грядущем днем, заговор на удачу, прощальный низкий поцелуй, засос, глубокая гортань, ребристое нёбо, бережные зубы, заботливый язык… Как я ненавидел в конце процесса этого урода, который был с ней так жесток, ибо только кнутом, а отнюдь не пряником, можно было обучить такую маленькую девочку столь тонкому мастерству.
Я ненавидел, а пользовался… Я ревновал, и получал от этого какое-то извращенное удовольствие. Я ее ел, глотал, рвал на куски и запивал ее же собственными слезами, потом, слюной и всей другой щедро сочащейся влагой…, я пожирал ее всю от гребенок до ног, как трагик в провинции драму Шекспирову, и не мог ею насытиться! Как она пахла! Как она пахла везде, как благоухала, ароматизировала, погружала меня в облака своих естественных умопомрачительных запахов…
Запах женщины! Вован, тебе это о чем-то говорит? А вот глупые американцы, кажется, знают в этом толк. Если бы я даже был слеп, как персонаж Аль Пачино, я бы шел на этот запах, и легко нашел бы свою единственную среди миллионов других, иначе пахнущих женщин. Вот так все просто, Вован. Любовь это — химия и ничего больше.