Через некоторое время Сергей поменял мою шконку на шконку его соседа по наре. И это, по-моему, было его ошибкой.
Ночью, когда все уже спали, или я думал, что все спят, я высовывался из-под одеяла и тянулся к Сергею — он не спал почему-то. Я гладил его по голове, тянулся к нему губами. Он ругал меня за это и был, конечно, прав. Ведь нас могли заметить! И это могло бы закончиться для нас обоих трагически. Но, видно, Бог витал над нами! А мое желание близости с ним было велико и неудержимо, и он это хорошо ощущал, и сам тянулся ко мне. Но все равно как-то сказал мне в цеху:
— Будь поосторожней, сынок. Ты совсем с ума сошел и меня с ума сводишь. Здесь ведь не воля. Вот выберемся отсюда, тогда…
А ведь нам надо было еще и «прятаться» от Виталика и Кости — его «семейников». Но Господь снова услышал нас и помог уединиться. Костя к тому времени освободился, а Виталик — тот еще раньше, еще до освобождения Кости, «закосил», и его отправили на другую зону, «на больничку» в Соликамск, иначе хозяин раскрутил бы его за беспредел и за постоянные отказы от работы. Сидеть же ему оставалось месяца два еще. Так что Серегина «семья» распалась сама собой и в новую, возникшую из нашего с ним союза, мы уже, разумеется, никого не принимали. И «шнырей» — лагерных лакеев — мы себе тоже не заводили, не тот случай, и во всем самообслуживались. А вскоре после этого произошло событие, которого я тайно ждал и очень боялся.
Я даже не знаю, как обо всем и рассказать. И рассказывать ли? — вот в чем вопрос. Конечно, обо мне могут подумать всякое разное, но мне на это наплевать. Может быть, и о Сереге так подумают? Но я этого не хочу, не имею права. Потому что для меня он выше и лучше всех, кого я встретил за мою, пусть еще и небольшую, но мною прожитую жизнь. И мне кажется — я в этой своей жизни кое-что понял, я получил право голоса. А кому все это неинтересно и неважно, могут закрыть уши или вообще «слинять». Но только от тюрьмы зарекаться никому не советую, хотя, конечно, никого туда и не приглашаю. У каждого — своя жизнь. Я говорю о своей. Вот и все.
Итак, придя, как всегда, со 2-й смены и дождавшись, пока все уснули, Сергей стал в каптерке приставать ко мне «с близостями». К тому времени я уже перестал шарахаться, тем более что он умело превращал все это в шутку и в игру. Например, закрывал нас обоих изнутри в каптерке и говорил, что пока я не сдамся, он не откроет дверь, и меня не выпустит, и сам не выйдет. Я, поломавшись для вида, соглашался. Но что-то в поведении Сереги меня настораживало — ему было явно недостаточно того, что между нами уже произошло и происходило, и он все время норовил перевернуть меня на живот. Я понял, в чем тут дело, и страшно перепугался. И только умоляюще твердил: «Не надо, Сережа. Я очень боюсь, что будет больно. Как-нибудь в другой раз». На что он отвечал:
— Это единственная причина? И что «в другой раз» будет как-то иначе? Ты действительно только боли и боишься?
— Не знаю. Наверное, да.
— Тогда иди и возьми в тумбочке вазелин. Если будет очень больно, перестанем. Не бойся, я постараюсь аккуратно. Ведь я же сам хочу, чтобы тебе было приятно, а не больно.
— Не пойду. Ты что, хочешь из меня настоящего «гребня» сделать? — спросил я, потому что знал: на зоне педерастом считается тот, кто играет пассивную роль, а активным может быть любой, и в этом нет ничего предосудительного.
— Ну и дубина же ты! Тебе будет легче, если ты меня первым трахнешь?
— Нет, не будет. — И, повременив, я добавил: — Слушай, давай я разбужу тебе «петуха» да пойду спать, а ты его тут трахай хоть до утра.
— Ты что, соображаешь или как? Ты за кого меня принимаешь, Саша! — возмутился Сергей и в голосе его обнаружилась настоящая обида на меня и негодование. — Мне с этими тварями противно даже словом перекинуться. Они сами виноваты, что так себя поставили.
— А со мной тебе не противно?
— С тобой не противно. Ты ведь симпатичный мальчик и всегда такой чистюля, за что я тебя, кстати, очень уважаю. А те грязнули, я подозреваю, и на воле такими были — уродами. Ну, а насчет профессионализма, так ты губами «шевелишь» не хуже любой девки. — Говоря это, Сергей засмеялся, и этот его смех вывел меня из себя:
— Дурка ты! Каким же ты гадким бываешь! Зачем ты меня унижаешь и так говоришь со мной? Я тебе кто — «сестра», что ли? Вот ты умеешь сказать что-то доброе и хорошее, и тут же все это облить грязью. Зачем? Зачем ты таким бываешь? Почему?! Гадина!