Минуту-другую мистер Хейл не отвечал. В замешательстве он беспокойно перебирал бумаги на столе, несколько раз открывал рот, но закрывал его снова, не находя в себе мужества заговорить. Маргарет не могла дольше вынести этого ожидания, которое терзало отца больше, чем ее саму.
— Но почему, папочка? Скажи же мне!
Внезапно он посмотрел ей прямо в глаза и произнес медленно и с напускным спокойствием:
— Потому что я больше не имею права оставаться священником Англиканской церкви.
Маргарет предполагала, что ее отец наконец-то получил продвижение по службе, которого так желала ее мать, — ведь только это заставило бы его оставить замечательный, любимый Хелстон и переехать, возможно, в один из величавых и тихих особняков, которые Маргарет видела время от времени неподалеку от кафедральных соборов. Такие места невольно внушали почтение и трепет, но перебраться туда означало навсегда покинуть Хелстон, что причинило бы огорчение и даже боль. Но эта предполагаемая боль не шла ни в какое сравнение с тем потрясением, которое испытала Маргарет от слов отца. Что он имел в виду? Загадочность этих слов только усугубляла положение. Его лицо, искаженное мукой и взывающее к состраданию, едва ли не умоляющее о милосердии и доброте собственное дитя, вызвало у нее внезапную дурноту. Мог ли он быть вовлечен в то, что сделал Фредерик? Фредерик был вне закона. Неужели естественная любовь к сыну заставила отца потворствовать какому-нибудь…
— О! В чем дело? Говори, папа! Расскажи мне все! Почему ты не можешь больше оставаться священником? Наверняка, если епископу рассказать все, что мы знаем о Фредерике, и тяжелое, несправедливое…
— Это не имеет отношения к Фредерику. Епископ не смог бы ничего с этим поделать. Дело во мне самом. Маргарет, я расскажу тебе об этом. Я отвечу на все твои вопросы сейчас, но после сегодняшнего вечера мы больше не будем об этом говорить. Я могу столкнуться с последствиями моих мучительных сомнений, но для меня слишком тяжело говорить о том, что послужило причиной моих страданий.
— Сомнения, папа! Сомнения в религии? — спросила Маргарет, потрясенная еще больше.
— Нет, нет, не сомнения в религии, ничего подобного.
Он замолчал. Маргарет вздохнула, как будто стояла на грани какого-то нового ужаса. Он начал снова, говоря быстро, чтобы покончить с мучительным признанием:
— Ты бы не смогла понять всего, если бы я рассказал тебе — о своей тревоге все эти долгие годы, когда я не мог решить, имею ли я право исполнять обязанности викария, о своих попытках погасить тлеющие сомнения в авторитете Церкви. О Маргарет, как я люблю святую Церковь, от которой должен быть отторгнут!
Он не мог продолжить минуту или две. Маргарет хранила молчание. Все казалось таким же непостижимым, как если бы отец обратился в мусульманство.
— Я сегодня прочел о двух тысячах человек, что были изгнаны из своих церквей, — продолжил мистер Хейл, слабо улыбнувшись, — пытался позаимствовать у них немного мужества, но это бесполезно, бесполезно, я не могу не чувствовать этого.
— Но, папа, ты хорошо все обдумал? О! Это такой ужас, такое потрясение, — сказала Маргарет и внезапно расплакалась. Единственное крепкое основание ее дома, образ любимого отца, казалось, шатается и колеблется. Что она могла сказать? Что могла сделать? Ее отчаяние заставило мистера Хейла самого собраться с силами, чтобы попытаться успокоить ее. Подавив душившие его сухие рыдания, шедшие из глубины сердца, он подошел к книжному шкафу и вынул томик, который читал довольно часто в последнее время и который, как ему казалось, придавал ему силы, чтобы вступить на избранный им путь.
— Вот, послушай, дорогая Маргарет, — сказал он, обхватив ее одной рукой за талию.
Она схватила его руку и крепко сжала ее, но не могла ни поднять головы, ни даже осмыслить, что он читает, — так велико было ее внутреннее смятение.
— Это речь одного из приходских сельских священников, такого же, как я. Она написана мистером Олдфилдом, священником из Карсингтона в Дербишире, около ста шестидесяти лет тому назад. Его испытания закончились. Он вел честную борьбу. — Последние два предложения он произнес тихо, будто для себя. Потом стал читать громко: — «Когда вы не можете больше продолжать свою работу, не оскорбляя Бога, не позоря религии, не греша против чести, не раня совесть, не разрушая свой мир, не рискуя потерять свое спасение, — словом, когда условия, в которых вы должны отправлять — если вы будете отправлять — свои обязанности, греховны и не оправданы Словом Божьим, вы можете, нет, вы должны верить, что Бог предназначил вам молчание, отрешение и уход в сторону к вящей славе Своей и торжеству благого Евангелия. Когда Бог не желает использовать вас одним образом, Он будет использовать вас по-иному. Душа, что желает служить Ему и почитать Его, никогда не упустит возможности сделать это, к тому же вы не должны ограниченно понимать завет Израилев, думая, что у Него есть только один путь, которым вы можете Его прославлять. Он может принять ваше молчание так же, как и молитвы; ваш уход так же, как и ваш труд. Прославлять Бога без притворства есть великая служба и исполнение тяжелейшего долга, что отпустит наименьший грех, хотя этот грех учит нас и дает нам возможность исполнить этот долг. Не будет тебе благодарности, душа моя, если ты примкнешь к извращающим Слово Божье, к дающим ложные обеты и будешь притворяться, что можешь еще оставаться священником».