Хорошо комбату — вон впереди на коне. Каурая мохнатая «монголка» неутомимо разбрызгивает грязь копытами, грызет удила, вскидывает морду. Комбат одной рукою небрежно держит повод, а другою похлопывает себя по колену. Солнечные лучи слепят, он отворачивается, и тогда Сергей видит его профиль: тонкий нос, подкрученный каштановый усик, крупный подбородок — и высвеченные солнцем четыре серебристые звездочки на погоне.
В некотором отдалении от батальонного начальства — командир роты старший лейтенант Чередовский и его заместитель по политической части Караханов, тоже старший лейтенант. Чередовский — рослый, длинноногий — вышагивает так, что маленький, тщедушный Караханов еле поспевает; они о чем-то беседуют. Чуть сзади них — взводный Соколов. Сбив на затылок фуражку и заложив назад, под планшет, руки, лейтенант двигается невесомо, хотя он коренаст.
Перед глазами Сергея — спина ручного пулеметчика Захарьева: гимнастерка в пятнах от проступившего пота; дальше — спина сержанта Сабирова, отделенного командира, она тоже в мокрых пятнах.
Сергей оглядывается: рядом — бойцы второго отделения, он их не знает, взмокшие, дышат тяжело. За Сергеем топает Рубинчик, за ним — Пощалыгин (он, кажется, подмигнул, когда они встретились взглядом), дальше — Чибисов, а там кто-то, кого Сергей еще не запомнил по фамилии: лишь вчера закончено формирование. У всех невеселый, усталый вид. Значит, не один Сергей Пахомцев запален…
К комбату подскакал юный адъютант и, осадив коня, взял под козырек. Комбат приветствовал его, дернув вверх подбородком. Сергей успел уже заметить, что комбат здоровается не так, как все: не наклоняя голову, а, наоборот, вскидывая ее.
Горяча коня (тот переступал ногами и разбрызгивал грязь), картинно склонившись, адъютант взахлеб говорил комбату. До Сергея донеслось: «Товарищ капитан… Командир полка… Немедленно…»
Адъютант опять козырнул и ускакал. Комбат крикнул: «Прива-ал!» — и не спеша поехал в том направлении, куда умчался лейтенант.
Сергей вместе со всеми сошел с дороги вправо и, облюбовав старый, обросший мохом пень, прислонил к нему винтовку, принялся снимать скатку. Пока он это проделывал, к пеньку подошел Пощалыгин и уселся.
— Послушай! — сказал Сергей.
Пощалыгин повернул к нему широкое лицо с подбритыми бровями и ответил тенорком:
— А чего слушать? Серенады будешь петь?
Его голубые блеклые глазки смотрели на Сергея наивно и кротко, а плотоядные, вывернутые губы расползались в ухмылке. Сергей, злясь, пробормотал:
— Наглец ты…
— Зачем переходить на личности? — сказал Пощалыгин. — Я ж тебя не оскорбляю… А пень этот ты не закупил. Во как!
И он, не сдерживаясь, захохотал. Сергей сжал кулаки. Возившийся с обмоткой Рубинчик поднял голову, его дряблые щеки заколыхались:
— Умоляю вас, Пахомцев, не обращайте на него внимания. Стоит ли трепать нервы, я вас спрашиваю?
В разговор вступил и Чибисов — поджарый, жилистый, безбровый. Он сидел неподалеку на другом пеньке и, доставая из кармана смятую газету, сердился:
— Так не поступают товарищи по оружию, Пощалыгин.
Сержант Сабиров, по-узбекски поджав под себя ноги, слушал, не вмешиваясь: чем кончится? Пощалыгин, не вставая с пенька, сбросил скатку, вещмешок, снял пилотку; короткие цвета соломы волосы были спутаны. Сергей плюнул, рывком схватил винтовку и отошел, швырнул скатку на землю, где побольше травы — и ржавой, и нынешней, изумрудной, — улегся, вытянулся. Тело ныло, не хотелось пальцем шевелить.
Каждый делал свое: сержант Сабиров смуглыми, почти черными пальцами рвал былинки и, покусав, отбрасывал; пулеметчик Захарьев запрокинул лицо к небу, и острый кадык его ходил туда-сюда; Пощалыгин, чавкая, жевал сухарь; Рубинчик то наматывал, то разматывал обмотки, в старательности высунув кончик языка; Чибисов читал газету, шепча вполголоса — такая была привычка. В сторонке командир роты собрал офицеров и что-то втолковывал им; его время от времени дополнял жестикулирующий замполит.
Сергей, как и Захарьев, глядел вверх. На голубовато-сером небе налезали друг на друга кучевые облака, как льдины на реке в весеннее половодье. Да, весна! Дует ветер с юга, теплый и влажный, овевает твое лицо, и на губах от него остается терпкий привкус.
Сергей закрыл глаза, но ухо привычно улавливало звуки: приглушенный сиплый бас — «А я правду-матку любому рубану, хочь самому старшине!»; где-то в обозе ржали лошади; задребезжал котелок; кто-то сопел, вероятно, Рубинчик возится с обмотками; чавканье — ну это ясно, Пощалыгин. Чавканье прекратилось, и раздался пощалыгинский тенорок: