— И ты согласился? — спросил, отсмеявшись, Кахым.
— А что сделаешь? Признаться, хотел согласиться для отвода глаз и бежать из аула, но Умукамал сперва заставила дать клятву перед Богом, а потом уж вынула из-за пазухи ключ и повела к мулле, чтобы он прочел никах.
— И этим все кончилось?
— Как бы не так! — скривился джигит. — Девица, та, желанная, прокляла меня за коварство, предсказала, что на мне оборвется наш семейный род. Так и произошло — сына нет и продолжения рода Мирзагитовых нет и не будет.
22
Кахым ужинал в заставленной громоздкими шкафами, этажерками, креслами столовой уютного немецкого дома, когда ординарец доложил ему, что подъехал верхом генерал с двумя конвойными, хочет его видеть.
Кахым надел красный чекмень, лисью шапку, подвесил к поясу саблю и вышел.
У крыльца на кавказском скакуне дивных статей сидел, как влитой в седло, молоденький генерал и совсем не по-генеральски, а дружески улыбался Кахыму.
— Князь Сергей Григорьевич! — Кахым растерялся: то ли приветствовать по уставу, то ли протянуть руку.
— Дружище! — воскликнул молодой Волконский, склонился с седла, обнял Кахыма и лишь после этого слез, отдал поводья ординарцу. — Узнал, что ты с полком еще в Лейпциге, и решил завернуть. Принимаешь?
— С радостью, Сергей Григорьевич!
Они прошли в дом, Кахым велел денщику и повару приготовить ужин по-русски.
Услышав это, Волконский рассмеялся:
— Нет, ты, дорогой, угости меня башкирскими блюдами, такими, какими я лакомился в доме твоего отца старшины юрта Ильмурзы. Русская кухня и в Главной квартире представлена. Жив твой отец?
— Да, спасибо, князь.
— Ты же видел моего отца прошлой осенью, уже после моего отъезда. Как, постарел?
— Да, врать не стану, но еще крепка военная косточка: держится молодцом!
— Ну и слава богу. А твоя семья?
— Сын Мустафа растет. Вот уже больше года не видел. Наверно, забыл отца.
— Такова уж офицерская судьба, — вздохнул Волконский. Прищурившись, он неодобрительно осмотрел комнату. — Любят эти бюргеры выставлять напоказ все добро: не протолкнуться. В нашем доме — ты помнишь? — мебели мало, комнаты просторные.
— То русская родовая аристократия, а здесь разбогатевший на поставках французской армии немецкий обыватель! — сказал Кахым. — Сейчас они открещиваются от Наполеона, а все наживались, хапали, торгуя и свининой, и фуражом.
— Совершенно справедливо.
— А вы надолго сюда, Сергей Григорьевич?
— Был у Леонтия Леонтиевича Беннигсена, привез ему высочайшее повеление, взял от него какие-то бумаги в Главную квартиру, вот и решил заглянуть на огонек.
Волконский восхищался беляшами, бишбармаком и чаем с медовыми лепешками.
— Нет, уйдет отец в отставку, и буду после войны проситься у государя на его место в Оренбург. Нравятся мне и привольная Башкирия, и горнозаводский Урал, и оренбургские степи.
— Красива моя Башкирия, Сергей Григорьевич, слов нет, но живут мои земляки год от года все хуже.
— Почему?
— Законы такие: у земли, у лугов, без лугов. Всюду кордоны, запреты.
— А ты считаешь, что русские крепостные мужики живут лучше?
— Этого я не думаю, но судьба единоверцев-башкир меня все же кровно волнует, — сказал Кахым и быстро добавил: — В этом нет ничего обидного для русских.
Волконский кивнул в знак того, что понял, встал, прикрыл плотнее дверь в коридор и сказал, что вчера был в Семеновском полку.
— Всю ночь беседовал с Пущиным и Муравьевым-Апостолом. Они ждут больших перемен в социальном строе России после войны, — негромко сказал князь.
— Сергей Григорьевич, — пылко воскликнул Кахым, — вы для меня как родной брат, и потому я говорю как на духу: и мы, башкиры, ждем после войны перемен. Царь же обещал дать нам вольности, вернуть отобранные насильно земли!
Волконский помолчал, пристально посмотрел на потолок в аляповатых золотых завитушках и спросил осторожно:
— А если Александр Павлович обманет?
Кахым не нашелся что сказать, схватился обеими руками за голову и обошел вокруг стола, затем рухнул на стул и уставился в скатерть, словно надеялся прочитать на ней желанные письмена.
— Нашего императора называют «византийцем» за коварство, — продолжал князь вполголоса. — У него обворожительная улыбка, а на душе…