Джигиты ахнули от восхищения:
— Молодец!
— Замечательный стрелок!
— Вот так глаз алмаз!
Один из джигитов пошел искать улетевшую далеко стрелу, а остальные вертели, разглядывали лук, качали головами, чмокали от восторга.
— Сделан на славу! Да, это — башкирский лук.
— У нас не такие, куда там, гораздо хуже!
— Ну и острый глаз у джигита!
Услышав радостные восклицания, гомон на стрельбище, из городка пришел молодой русский унтер-офицер. Кахым отдал ему честь.
Пристально оглядев лук, унтер-офицер спросил:
— А разве башкирские луки неодинаковые?
— Нет, ваше благородие, даже охотничий рознится от военного, — с охоткой сказал пятидесятник: еще бы, приятно погордиться своими народными умельцами. — Военный лук делают из двух деревянных пластин, приклеенных друг к другу, для крепости, упругости изнутри еще подклеивают роговые ленточки, а снаружи — бересту, это для того, чтобы древесина не промокала, не кисла, не гнила. Военный лук под рост джигита делают, под длину его руки.
Унтер-офицер потянул тетиву, покачал головою:
— Раньше я этого не замечал. О-о-о, крепкая, тугая, настоящая струна скрипки. Чтобы натягивать такую тетиву, надо много мяса съесть, а?
— За то мы, башкиры, и любим махан! — засмеялись джигиты.
— А из чего делают тетиву?
— Из среднеазиатского шелка или из сухожилий. — Пятидесятник вынул из колчана Кахыма стрелу, показал ее офицеру. — Глядите, ваше благородие, какой острый, твердый конец. Из железа. А на наших стрелах острие роговое. Слабее, крошится.
Когда унтер-офицер ушел, вежливо попрощавшись с Кахымом и кивнув дружески джигитам, пятидесятник мягко сказал:
— Душевный человек! Кудряшов. Закончил военное училище в Верхнеуральске, там и служит. К нам приехал по какому-то делу.
Кахым накормил коня, сам умылся и сел на скамейку около домика, в котором жил Буранбай, — пятидесятник сказал, что есаул скоро приедет с линии.
Он еще не увидел Буранбая, но вдруг заметил, как подтянулись джигиты на плацу, у коновязей, у балаганов, и понял, что начальник дистанции прибыл.
Есаул здесь, на месте службы, был не таким, как в деревне, — суше, строже, шагал в военном мундире четко, стуча плетью по сапогу.
Кахым быстро пошел навстречу, еще точно не зная, как ему вести себя — по-домашнему, по-деревенски или по-военному.
Но, на счастье, Буранбай издалека увидел Кахыма, заулыбался, помахал рукою, и юноша метнулся к нему.
— Каким ветром тебя занесло, кустым, на наш кордон? — обнимая Кахыма, спросил Буранбай весело, но веселость была излишне лихая, словно напускная, и юноша это почувствовал.
— Ты не рад моему приезду, агай?
— Да что ты, кустым? Наоборот!
— Так мне показалось.
— И зря! Действительно, у меня горе, сильное личное горе, но тебе я рад, и потому рад, что люблю. — Остановив проходящего джигита, есаул сказал: — Янтурэ-агай, у меня сегодня гости: их благородие Кудряшов и вот кустым Кахым, сынок старшины Ильмурзы. — При этом Буранбай положил руку на плечо юноши, как бы заверяя свое благорасположение к нему. — Поставь их лошадей в конюшню, присмотри, а потом и устрой нам чаепитие с ужином.
Домик есаула был тоже дощатый, но аккуратно построенный, чистенький. Усадив гостя на нары, Буранбай снял с портупеи саблю, поставил в угол, снял мундир и натянул бешмет, в котором, видимо, чувствовал себя уютнее. Он сел у стола, облокотился, закрыл глаза, и на его лице отразилась беспросветная усталость.
— Да что с тобою, агай? — осторожно спросил Кахым, и робея и страстно желая хоть как-то помочь любимому Буранбаю. — Или беда приключилась?
— Беда. Ты не обращай внимания, кустым. В моей судьбе очень мало счастья, но много-много горя, — с трудом сказал есаул, но вдруг словно плотину прорвало — и он заговорил порывисто, бурно, раскачиваясь на стуле: — Все, брат, пропало! Последняя надежда оборвалась. И не надо, выходит, мне было ездить в аул. Салима не пожелала меня видеть. У нее ребенок, сын! Чей сын? Мужа, бая? Или… Понимай как знаешь, кустым. А я до сих пор ее люблю. Безумно!.. Услышал, что родила сына, и еще дороже мне стала.
— Может, образумится, и все наладится?
— Нет, Салиму я знаю, ради счастья ребенка она на смерть пойдет.
«Уважать за это надо женщину!» — подумал Кахым.
— Э-э, хватит ныть! — круто оборвал Буранбай. — Что прошло, того не вернешь. Надо взять себя в руки, не хныкать. — Он болезненно улыбнулся. — Ты осуждаешь меня?