До прилета токовиков успеваю зайти в шалашку. В нос бросается запах сухого сена. Чтобы уничтожить шорохи, сверху я покрыл его белым мшаником. Ружье, патронташ, набитый до отказа патронами, положил рядом с собой. Курки взведены, я готов к встрече с токовиками. А песни все нет и нет.
От перелеска прямо к шалашке подбежал заяц-русак — скок… скок… сел, ухватил травинку и стал есть, не замечая меня. Взять бы его руками, да нет, я не браконьер. Не утерпел, зыкнул на косого:
— Прочь отсюда, не на свое игрище попал!
Заяц бойко рванул к кустам, а следом за ним лиса проложила ровную строчку следов. Не поймать тебе, лисонька, косого: весной он увертлив.
Сделав круг, заяц снова привернул к шалашке, найдя спасение у моих ног: лиса не посмела приблизиться ко мне, покрутилась подле и убежала к речной заводи. Успокоившись, что ему ничего не грозит, русак подался в сторону поля и, перемахнув его, скрылся в перелеске.
Чувствую — запокачивалась главная елочка, опора шалашки. Глянул — на самой маковке сидит тетерка. «Кво-кво-кво…» — приглашает кавалерчиков.
Неподалеку от шалашки опустился косач. Притаился, сросся с землей. Земля черная и косач черный — попробуй разгляди его! Но тетерка с шалашки его заметила.
Теперь и косач на ноги встал, шею вытянул, зоб вперед выпятил, шагнул к шалашке. Хвост веером, крылья распущены, по земле волокутся. Головой важно повертывает, а брови красные, красные. «Ло-ло-ло-ло-ло-о», — обращается к тетерке: мол, я тебя вижу, да обожду соперников.
А тетерка свое: «Кво-кво-кво…» — громче прежнего: не чуди, милый друг, ступай сюда.
Косач взлетел, круг над тетеркой сделал и снова сел. «Ло-ло-ло-ло», — зазвучало с вызовом.
Из перелеска послышалось ответное: «Чу-у-фышь… чу-у-фышь…» Мол, слышу, парень, лечу.
Через минуту свист в воздухе, хлопки крыльев, и к косачу приземляются еще четыре черныша.
Сначала обхаживают друг друга, потом лолокают и еще через минуту бьются с остервенением. Ножные шпаги устают, в ход пускаются острые крылья. Летят перья, но победителя пока не видно.
Не выдержал я тут, братцы: прицелился, выстрелил. Один косач забился, перевернулся лапками вверх. Остальные застыли, стоят в замешательстве.
Но вот снова раздается: «Ло-ло-ло-ло…» И опять шпаги в работе, льется кровь, летят перья, а тетерка нежно подзадоривает косачей: «Кво-кво-кво…»
Снова прицел, спуск, грохот выстрела. Промахнулся, моя ошибка.
Тетерка снимается с места: поняла, наконец, что под ней человек и грохот идет от него. За ней поднимаются остальные птицы. На земле остается один косач.
И снова хлюпает под сапогами грязь, а позади меня квохчут тетерки, лолокают и чуфышкают косачи.
КУВШИНОВСКИЕ ГЛУХАРИ
Думал забыть охоту, успокоиться на старости лет. Да где там! Вечерком посмотришь на ружье, подумаешь: мол, больше-то уж меня не сманить в глубокие леса за тридевять волоков. А ружье блеснет вороненым крылом, будто скажет: «Чудак, все равно дома не усидишь». И верно, после крепкого утреннего чая приходит такая бодрость, что чувствуешь себя помолодевшим. Снова надеваешь патронташ, берешь посошок в руки — и в путь.
А тут ввалился ко мне в квартиру Валька Саперов, говорит возбужденно:
— Дядя Панкрат сказал, что нашел глухариное токовище, да такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Хвалился, что после полдника стеганет в Кувшиновское болото на глухариную песню. Может, и мы попытаем счастья? У меня два выходных, а ты свободный человек, на пенсии.
От станции Вожега до Тигины переход невелик. А дорога? На ней черт ногами глину месил, да, видно, устал: так недомятую и раскидал.
Мы с Валькой пристроились прямо на цистерне молоковозной машины. Ноги трясутся, ветер бьет в лицо, волосы дыбом встают. А Панкрат Кузьмич в шоферской кабине сидит и папироской попыхивает. Заметил нас. Высовывает из кабины голову, смеется:
— Куда собрались?
— Твоих глухарей считать, — кричит в ответ Валька, стараясь пересилить натужный рев мотора. — А что, дядя Панкрат, разве не возьмешь нас к своим глухарям?
Я знал, что в ремонтных мастерских, где служил Панкрат Кузьмич, рабочие прозвали его Сухой Оглоблей. Но ведь бывает, что весной и сухая оглобля зеленеет.
Три часа терзались мы на молоковозе. Пели «Дубинушку», вытаскивая машину из липких колдобоин.
Бойкий шофер, весь испачканный глиной, посмеивался:
— Это вам не юрьев день, а страстная суббота. Вода и грязь — кругом бегом.
Наконец добрались до первой деревни. Отсюда направились пешком к Пербовским перелазам. Идти было мягко: ноги на пожнях в глину не вязли. Но как только вышли на поскотину — опять грязь и вода.