Гудят в мартеновском цехе большегрузные печи. Бушует в них вспененное оранжево-фиолетовое пламя, рвется из-за тяжелых заслонок. Воздух возле печей раскален настолько, что кажется — можно от него прикурить или зажечь спичку. Повсюду светло, как днем, хотя на фрамугах, густая и черная, уже растеклась ночь.
На одной из печей выдают плавку. В гигантский ковш падает тяжелый багрово-огненный ручей металла, и со дна взметаются россыпи сгорающих на лету звезд. Металл кипит, буйствует. На соседней печи идет доводка, еще дальше берут пробу, а в бригаде, где всего третью смену работает подручным Вениамин Аламов, ведут доливку чугуна.
Парнишка жестами разговаривает с крановщиком, и тот, послушный его команде, орудует ковшом-великаном, как разливательной ложкой. Подводит, подтягивает, наклоняет... льет раскаленный чугун со спокойствием привычно колдующего над кастрюлей повара. Так видится со стороны. А ближе... Венькино лицо покрыто струйками пота. Они стекают за ворот прилипшей к спине, пятнами потемневшей спецовки. Парень только передергивает плечами, вытирает рукавом лоб.
Нет, не поварская ложка этот гигант ковш с раскаленным текучим солнцем внутри, и большое искусство донести, перелить из него, не расплескав ни капли.
Резкость и торопливость Венькиных жестов выдают его состояние, парень волнуется, он напряжен, собран... Он знает: все глаза, сколько есть в их бригаде, следят сейчас за ним, за его работой. Венькины жесты-слова становятся увереннее, спокойней. Доливка заканчивается. Вот-вот машинист резанет над головой сигнальным звонком, и пустой ковш медленно уплывет в глубь пролета, а Венька, задыхаясь от жажды, кинется к сатуратору.
Я так и не заговорила с Венькой. Ходила по огромному — в несколько кварталов — цеху, пыталась угадать, где здесь могли стоять его отец Абдулла Аламов, Григорий Руденко и Венька Чуйков, когда, затаив дыхание, наблюдали они пуск первой плавки. Какие у них были лица? Серьезные? Радостные? Торжественные? А может, такие, как сейчас у молодого подручного?
В цехе тогда было всего три печи, а теперь их не один десяток.
На другой день я постучала в квартиру Аламовых. Дверь мне открыла пожилая женщина, тоненькая и даже изящная для своих лет. Седые волосы ее были гладко зачесаны и убраны тугим узлом на затылке. От множества тонких морщинок лицо выглядело усталым, но, когда она поднимала глаза, оно будто освещалось теплым и мягким светом далекой юности, потому что глаза женщины были большие, ясные и удивительно юные.
С этой женщиной мы проговорили до глубокой ночи, и мне было жаль с ней расставаться. Потому что моя новая знакомая оказалась... Марийкой. Марией Степановной Кравчук.
РЯДОМ БЫЛ ДРУГ
Горе, как бы оно ни было велико, не стоит за спиною всю жизнь. Медленно уходят в прошлое прожитые годы и уводят его с собой. О нем никогда не забудешь, не разгладишь морщинки, не вернешь беспечности, с какой прежде шагал по жизни. Но возвращается к человеку способность трудиться, любить жизнь и даже радоваться жизни. Человек, переживший большое горе, похож порой на перенесшего смертельно опасную болезнь. Было невыносимо тяжело. Казалось, кончилось все: и ты жизни не нужен, и тебе она не нужна. Даже в тягость. Но прошел кризис, и, раз уж ты остался на земле, постепенно наступило и выздоровление. Остались рубцы от затянувшихся ран, остались следы, но в основном ты здоров. Так случилось с Марийкой.
Правда, в бригаду землекопов ее не приняли. Маленькая, хрупкая, она, конечно, не справилась бы с тяжелым кайлом, не привыкла бы орудовать лопатой. Ее обучили штукатурному делу и направили работать на строительство жилого городка.
Марийка подружилась с девчатами, учила их украинским песням, грустным и задушевным. Девчата в ответ пели залихватские уральские частушки. Марийка улыбалась — задумчиво, одними губами — и частушки не подхватывала. И теперь, после смерти Григория, она любила все веселое. Но смотрела на веселье только со стороны, сама в нем не участвовала. Словно порвалась в ней какая-то звонкая струна и остались лишь те, на которых веселой песни не сыграешь.
Подруг было много. Но самым близким, самым родным человеком на Магнитке всегда оставался Абдулла. Их связывала любовь к Григорию, светлая, незабвенная память о нем. Абдулла заботился о Марийке, помогал ей. Сам он работал уже старшим горновым на второй домне. Марийка привыкла к тому, что Абдулла всегда рядом. Если она собиралась с девчатами в клуб, временно расположившийся в бараке, он неизменно шел с ними. Если ей нужно было съездить в Карталы за покупками, оказывалось, что Абдулла давно собирался сделать то же самое и только ждал попутчика. Марийке даже в голову не приходило, отчего общительный молодой парень, на которого с интересом поглядывают девчата, до сих пор не женат и даже не ухаживает ни за кем. Сама она ко всем относилась теперь ровно. Была убеждена, что любовь приходит однажды и если уж она не принесла счастья, значит, суждено теперь греться у чужого: радоваться чужим радостям и чужой любви.