— Странные люди вы, революционеры. Мне моя жизнь в десять раз дороже всей вашей хваленой революции в Прибалтике со всеми ее баронами. А вы нарочно лезете в петлю, чтобы убить совершенно неизвестного вам человека. И я вам откровенно говорю: вы безумцы. Вы что же, надеетесь так по одному перестрелять всех верных царю офицеров? Или вы думаете запугать их?
— Ни то, ни другое. Просто мы на этот раз потерпели поражение, и это единственное, что нам остается. Мы хотим продать свои жизни по возможности дороже. Пусть по крайней мере останется хоть пример для тех, кто придет нам на смену, для тех, кого вы уже не одолеете и не истребите. Для тех, которые не будут нападать на вас в одиночку, исподтишка, а вырвут, уничтожат вас всех в открытом бою, как сорную траву. Вас, угнетателей народа, насильников и кровопийц.
— Фанатики, фанатики! Если б вы свою силу и отвагу употребили на другие, более плодотворные дела! Неужели вы действительно верите, что хотя бы в ближайшие сто лет сумеете добиться в России какого-нибудь успеха?
— Не будем затевать спор о том, кто из нас правильнее представляет себе ход истории, это вынудило бы меня задержаться у вас на чашку кофе, — на это у меня не хватит времени… Итак, вы утверждаете, что всему виною барон, хорошо. Знаете, почему я не достаю оружие? Потому что не уверен — может, удастся мне после вас встретить барона. И еще потому, что наша задушевная беседа, вероятно, даст мне основание рассчитывать на небольшую услугу с вашей стороны. Во-первых, вы ничего не расскажете барону о нашем приятном знакомстве. Во-вторых, раньше чем через полчаса вы не пошлете своих драгун в погоню за мной. Можете поручиться мне в этом своим честным словом?
— В те немногие часы, которые мне осталось пробыть здесь, я не стану ловить ни вас, ни других. С меня хватит. Можете не сомневаться. А с бароном Вольфом, я полагаю, мы вчера разговаривали в последний раз. Словом, я могу вам обещать. А насчет честного слова… Рассудите сами: кто я и кто вы… Честное слово, вырванное под угрозой револьвера, — не кажется ли вам это парадоксальным?
— Ну, все равно… Но с вашего разрешения я уйду не той дорогой, какой пришел…
Мартынь распахивает дверь на веранду и выходит. В саду никого нет. Обернувшись, он видит, что офицер сидит, обхватив руками голову, и глядит ему вслед.
Мартынь не выходит прямо на большак, а сворачивает вдоль каменной ограды парка. Пройдя шагов пятнадцать, он пролезает сквозь брешь в ограде и попадает в молодой лесок. Миновав его, он бредет по старой дороге, мимо пивоварни, откуда наконец выбирается на поросший орешником и ольхой крутой берег реки. Перепрыгивая через рытвины и ухабы, взбирается по песчаному склону все выше, откуда версты на полторы видно шоссе как на ладони.
Пройдя немного по большаку, сворачивает в сторону, чтобы запутать следы. Останавливается, прислушивается. В имении все тихо. Неужели этот каратель сдержит слово? Кто его знает. Чудаки встречаются повсюду.
Откуда-то сбоку слышны голоса. Они приближаются. Мартынь вслушивается. Едут по церковной дороге со стороны Гайленов к большаку… Торопятся… Мартынь прячется за кустом боярышника. Отсюда все хорошо видно.
Впереди рысью скачут трое драгун с винтовками наперевес. За ними трое розвальней с арестованными. В самом конце еще группа всадников — среди них молодой барон. Мартынь сразу приметил его и не спускает с него глаз. Рука инстинктивно тянется к карману и судорожно сжимает револьвер. Лежа на снегу, он ждет, затаив дыхание.
Но, выбравшись на большак, несколько солдат, во главе с бароном, повернули в сторону, а остальные движутся за розвальнями. Мартынь спохватывается и прячет револьвер. Он пытается узнать сидящих в санях. Но расстояние мешает. Вон как будто мелькнула шапка Гайлена. А может быть, это и не он. На таком расстоянии не узнаешь.
Увозят… Как скотину на бойню! И нет такой силы, которая могла бы помочь им. Некому даже на прощание помахать им рукой. Он — единственный. Да и он, как побитая собака, должен лежать за кустом, затаив дыхание, не смея даже приподнять голову. Беглец, дрожащий за свою шкуру.
Проклятая судьба!.. Что-то давит в груди. Слезы боли и обиды навертываются на глаза. На лбу набухают синие жилы, дрожат руки. Наброситься бы на них — и больше не видеть этих унижений, издевательств и ужасов… Но инстинкт жизни сильнее злобы и жажды мщения. Кажется, что крепкая рука удерживает его на месте. Ничтожный, беспомощный и жалкий, как раздавленный червяк, остается он лежать, распластавшись на снегу.