— Нет.
— А и знал бы, так мне не сказал бы. Уж очень ты трудолюбивый. И наверное, тебя вполне удовлетворит хорошее место, собственный дом, машина, жена и все такое прочее.
— Нет, — сказал он и отвернулся.
Возможно, Стэффорд и слышал пение, но считал, что это радио: он поглядел на домики с той же злостью, с какой смотрел на луну. Где-то открылась дверь, и тут же залаяла собака.
— Какая это все-таки дыра! Наверное, здесь даже бара нет. — Он медленно отодвинулся от парапета, еще раз стукнул носком по камню и, сунув руки в карманы, зашагал к домикам. — Что мы, в сущности, такое, если уж на то пошло? — сказал он. — Нечто летящее сквозь ничто в никуда, насколько я могу судить. — Он остановился, поджидая Колина. — Через миллиард лет Солнце сожжет Землю, и все, что люди когда-либо делали, думали, чувствовали, рассеется с облаком дыма. — Он засмеялся. — Впрочем, нам этого увидеть не придется. Но вот в воображении… По правде говоря, я это все время ношу в себе. — Он шел в темноте, постукивая носком ботинка по бордюрному камню, и от стен отдавалось эхо. — Тебе-то легко, — добавил он. — Ты явился из ничего, тебя поманили морковкой образования, и ты рвешься к ней, как взбесившийся бык. Никакого труда не жалеешь. Где мне до тебя! Ведь я способен видеть, — продолжал он медленно, — что лежит по ту сторону.
— И что же лежит по ту сторону? — сказал Колин. Теперь он шел рядом с ним, сунув руки в карманы.
— Ровным счетом ничего, старик, — сказал Стэффорд и засмеялся. — Убери морковку, и не останется ровным счетом ничего. Только такие, как ты, выползают из грязи и верят. Погоди, вот добьешься своего, тогда увидишь. Сядешь и задумаешься: «Неужто это все?» — Он снова засмеялся и посмотрел на него в темноте.
Дома остались позади, и они вышли на каменную дамбу, совсем рядом блестело озеро.
— Что нам рассказывал Хепуорт об этих горах? Вот это озеро и эта У-образная долина. Их десять тысяч лет назад прокопал ледник. Сейчас на берегу стоит десяток домишек, в них живет горстка людей, которые испытывают бог знает какие лишения, беды и экстазы, а через десять тысяч лет новый ледник сотрет все это без следа. Ледник или атомная бомба. Так какой же смысл страдать и терпеть?
Колин молчал. У их ног волны озера бились о каменный скат с глухим, почти свинцовым звуком.
— Наверное, ты веришь в божественный промысел и во все эти сказочки, — сказал Стэффорд. Он нагнулся и смотрел на воду так, словно внезапно забыл, что рядом с ним кто-то есть.
— Я не знаю, во что я верю, — сказал Колин.
— В материальный прогресс, подкрепленный малой толикой религиозных суеверий. Это я читаю по твоему лицу, — сказал Стэффорд. — Ты даже в регби играешь всерьез. А уж что может быть бесцельнее спортивной игры? Нет, правда, мне иной раз хочется просто кинуться на землю и хохотать.
— По-моему, это и есть самое трогательное.
— Трогательное? — Стэффорд поглядел на него и покачал головой.
— Если ничто не имеет смысла, а мы тем не менее продолжаем находить в этом смысл.
Стэффорд засмеялся. Он откинул голову, и в лунном свете его волосы внезапно засияли светлым ореолом.
— Трогательное? Я бы сказал, жалкое.
Он достал сигарету, закурил, бросил горящую спичку в озеро, поежился и, поглядев, добавил:
— Пошли назад. Дальше идти некуда. Забавно, насколько это символизирует то, о чем я говорил. — Однако позднее, когда они уже лежали в постелях, Хопкинс храпел, а Уокер постанывал во сне, он добавил:
— Так, значит, ты видишь во всем этом какую-то цель, Колин?
Стэффорд лежал на спине, подложив ладони под голову. Сквозь тонкие занавески просвечивала луна, и по комнате разливалось слабое холодное сияние.
— Я, собственно, никогда не пытался ее определять, — сказал он.
— Ты что, неспособное мыслить животное? — Стэффорд наклонил голову в его сторону, но только чтобы лучше расслышать ответ.
— Нет, — сказал он.
— Боишься сознаться, что веришь в божественный промысел? — сказал Стэффорд.
— Нет, — сказал он.
— Значит, сознаешься?
Колин помолчал. Он смотрел на Стэффорда, который так и не повернулся к нему, но по-прежнему наклонял голову в его сторону.
— Только когда все теряет смысл, этот смысл наконец становится нам ясен, — сказал он.
— Да неужели?
Теперь Стэффорд посмотрел на него — почти с бешенством.
— Например, от этой поездки я получаю большое удовольствие, — сказал он.
— А, и я тоже! — сказал Стэффорд. — То есть, наверное, получаю. Я этого не анализировал. Во всяком случае, не так, как ты. — Он выжидающе умолк. — Но если божественного промысла не существует, не кажется ли тебе, что все это — довольно-таки жуткая шутка? Если наш мир, как все миры, рано или поздно взорвется, разлетится космической пылью, так какой же смысл хоть в чем-нибудь? Словно человек, не жалея времени и сил, до мелочей продумывает собственные похороны. Я не в состоянии понять, зачем это. Если бог намерен допустить, чтобы этот мир исчез, как исчезают все миры, зачем же было населять его нами? Чтобы было кому его восхвалять? Неужели ты искренне веришь, что он ищет аплодисментов? Или его вообще не существует — во всяком случае, в форме, которая подходит под определение, ограничивающееся сферой химических реакций?