Колин молчал. Риген водил пальцами по шляпе, которую положил к себе на колени.
— Дело в том, что дом принадлежит шахте, и они не могут меня выселить, раз мой отец работал там. Одно время я думал, не купить ли его. Но потом решил, что уже не смогу его продать. Мы столько лет вносили квартирную плату, что ее хватило бы, чтобы купить десять таких домов. Ну, да и вы тоже, наверное, — добавил он.
Автобус, погромыхивая, катил по шоссе. С вершины холма они различили смутное зарево огней поселка, пересеченное силуэтом лесистой гряды.
— Ты представить себе не можешь, до чего мне невыносимо туда возвращаться, — сказал Риген снова. Его потемневшие глаза были уныло устремлены на шоссе впереди.
— А как твоя мать? — спросил Колин.
— Полное сумасшествие. Она оттуда больше не выйдет. — Он все так же смотрел на шоссе. — Когда я ее навещаю, она меня не узнает. Может, это и к лучшему. Знаешь, она винила меня в смерти отца. Ну, не вслух, конечно.
Некоторое время они молчали. С каждой остановкой автобус пустел все больше.
Вскоре они остались наверху одни.
Невыразимая тоска овладела Колином. Словно все его прошлое слилось воедино, словно был подведен какой-то последний итог: будущее вдруг представилось ему таким же пустым и унылым, как шоссе впереди.
— Ну, что поделаешь, — сказал Майкл и, протиснувшись мимо него, быстро спустился по лестнице.
Они шли рядом по темным улицам.
На углу под фонарем стоял какой-то человек. При их приближении он отступил в тень.
— Может, зайдешь выпить, Колин? — сказал Майкл.
— Пожалуй, — сказал он.
— Если не хочешь, то не надо.
— Нет, я хочу, если тебя это не стеснит.
— Ну, все-таки общество, — сказал Майкл и словно нечаянно поглядел на дверь Блетчли.
В первый раз в жизни он вошел в дом Ригена.
Внутри стоял запах протухшей еды.
Как и рассказывал отец, в комнатах не было никакой мебели. Пустой очаг в кухне загораживала циновка. Напротив стоял жесткий стул со сломанной спинкой. В углу был прислонен скрипичный футляр.
Тщательно наклеенные обои со строгим узором, которые миссис Риген оберегала от каждого пятнышка, были теперь грязными и засаленными. Пол больше не сверкал линолеумом.
— Садись, — сказал Майкл, указывая на стул. — Я сейчас тебе налью.
Он открыл шкафчик и достал бутылку.
Потом поставил на пол две чашки, налил одну, потом другую.
— Ты ведь тут ни разу не был? — сказал он.
— Да, — сказал Колин.
— Твой отец заходил как-то вечером. Я был тронут, что он побеспокоился. И миссис Блетчли заходила. Раза два или три. Она любила мою мать. И даже ездила к ней в лечебницу, только мать ее не узнала. У нее еще что-то с ногой.
— Что? — спросил он.
— Не знаю, — сказал он. — Возможно, рак. Врачи не слишком обнадеживают. — Он отпил из чашки и добавил: — Я никогда не слышал, что бывает рак ноги.
Снаружи доносилось тихое попыхивание шахты. Тускло светила лампочка без абажура.
— А ты не хочешь сесть на стул? — сказал Колин.
— Нет-нет, — сказал Майкл и сел на пол. — Я не топлю, — сказал он. — Я тут бываю редко.
— А когда ты собираешься в Лондон? — спросил он.
— О, я сначала хочу кое-что попробовать, — сказал Майкл. — Видишь ли, весь стиль музыки изменился. Та, на которой я воспитывался, исчезла навсегда. История моей жизни. — Он допил чашку и налил в нее еще.
Колин не так быстро выпил свою.
— Ты заметил, что молодых людей тут почти нет? — добавил Майкл. — А в шахте и вовсе. Даже в крикет на пустыре больше никто не играет: Батти, Стрингер, твой отец, Шоу — все они уже слишком стары для этого. Но их, насколько я замечаю, никто не сменяет. Идут даже разговоры, что шахту придется закрыть.
— Да, — сказал он, потому что его отец как-то упоминал про это.
— Оборудование устарелое, да и запасы угля невелики, — сказал Майкл. — Ты только подумай: мой отец работал на ней всю жизнь. И Шоу. И твой отец несколько лет. — Он откинул голову. — Помнишь, как мы ходили в Брайерли и шофер подвез нас в кабине грузовика? Ах, как бы я хотел вернуться назад в те дни! Все казалось таким несомненным и гарантированным, хотя на самом-то деле только казалось, но тогда об этом не думалось. Я так и не узнал, что стояло за той фамилией. Ну, которую шофер велел назвать моему отцу. И уж теперь мы, наверное, никогда не узнаем, — добавил он.
Немного позже он начал тихо постанывать. Его голова упала на грудь. Дождевика он не снял. Шляпа, которую он повесил на гвоздь, слетела на пол.