Отвлекся я и, может быть, долго просидел так, вспоминая, но вдруг уколол меня металлический голос Генриетты Освальдовны:
— Безобразие!
Я слегка вздрогнул, внимательно посмотрел на карту, но никакого безобразия не увидел. Наоборот, мне казалось, что работаю как примерный студент. Даже кончик языка от усердия протискивал сквозь зубы. Недоуменно пожав плечами, я повернулся к ней. Лицо начальницы в красных пятнах — быть беде.
— Чьи это восьмисотые точки?
— Окунева. А в чем дело? — спрашиваю, непонимающе глядя в ее черные зрачки, откуда дул пронзительный ледяной ветер, предвестник бури.
— Да разве вы не видите, что у него «дыра»?! — почти закричала она.
Я снова посмотрел на карту и увидел «дыру» на Сашиной площади.
«Дыра» — это нехорошо. «Дыра» — это нарушение кондиции. Это длинные неприятные разговоры у экспедиционного начальства, «почему да отчего», а возможно, и у начальства управления, смотря по тому, какую кампанию они захотят организовать против человека, допустившего брак. И еще, чего доброго, комиссия по приемке полевых материалов возьмет да и исключит из выполнения площадь этой «дыры». И тогда горела премия за весь сезон ясным огнем.
«Паразит Окунь, — подумал я, — не мог дыру заделать. Всего-то на день работы».
— Работнички, — с великолепным презрением швырнула Генриетта Освальдовна в пространство — и каждый получил свою долю. — Нет, вы только подумайте! — постепенно, как винт вертолета, расходилась она, — Геннадий Федорович, взгляните! Нет, вы только посмотрите, какой кусок остался незакрытым!
Геннадий Федорович оторвался от стереоскопа, подошел ко мне и заглянул через плечо.
— А-а-а, вот это пятнышко? — протянул он. — Я думаю, Генриетта Освальдовна, что ничего страшного нет.
— А чем вы собираетесь закрашивать это пятнышко? — ядовито спросила начальница.
— Гм… по-видимому, здесь все закрасится триасом.
Не стоило ему говорить так. Он сразу это понял. Почувствовав неуверенность в его ответе, Генриетта Освальдовна завелась не на шутку.
— Как вам не стыдно! Вы же старший геолог! Вы больше, чем кто бы то ни был, обязаны думать о качестве работы! А вас, как я вижу, вполне устраивают недоделки! Я не хочу краснеть в управлении из-за безответственной работы некоторых исполнителей!
Она явно увлеклась. Нужно было прекращать этот базар.
— Генриетта Освальдовна! — зло перебил я ее. — Ерунду говорите! Окунев сделал самую трудную часть площади. И вы это прекрасно знаете!
Она осеклась, как споткнулась, и сразу же успокоилась. Но пятна медленно сходили с ее темной кожи.
— На Окунева я все равно рапорт напишу Роберту Ивановичу, — сурово сказала она и пошла к своему походному столику.
Жора Македонский весело подмигнул мне, что означало «молодчина», затем состроил презрительную физиономию и оттопырил губу. Это означало: «Баба есть баба». Он всегда веселился и строил рожи, когда кто-нибудь выходил из себя.
Я сидел, минуты две глядя на эту проклятую «дыру», изучил подходы к ней, прикинул количество дней туда — обратно и, повернувшись к Генриетте Освальдовне, позвал ее. Она нехотя оторвалась от своей писанины.
— Что вам еще, Громов?
— Не «что вам еще», а «я вас слушаю», — начал не на шутку свирепеть уже я, — если вы соизволите выслушать меня спокойно, то я у вас прошу разрешения завтра же уйти в маршрут и заделать эту «дыру»…
Удивительно, как изменилось ее лицо. Она даже заулыбалась!
— А вы подсчитали, Павел Родионович, сколько вам потребуется на это времени?
— День туда, день работы, день назад, две ночевки. По любой погоде вернусь.
— Это же почти невозможно!
— Постараюсь сделать «почти невозможное».
— Но послезавтра мы ожидаем вертолет.
— Сомневаюсь, что он прилетит. А если и прилетит, заберете меня из маршрута. Личные вещи я соберу и оставлю вам… под сохранную расписку, — мстил я.