Я бы сейчас пошел на берег моря смотреть закат и додумывать. Но в природе опять такая мозглятина, что, не приведи господь, — не только тебе заката — клочка неба не увидишь. Все вокруг затянуло густыми и темными, как гречневая каша, тучами, и сам воздух, кажется, раскис от водяной пыли.
Море отпало. Но видеть никого не хотелось, и я не без удовольствия вспомнил, что у плиты не осталось нарубленных дров.
Лапы кедрача были уложены в кучу, еще не так давно огромную, как стог сена. Ныне она походила лишь на копну. Куча лежала под брезентовым навесом, но это не спасало ее от бокового дождя. Кедрач был мокрым. Я стащил с самого верха сразу несколько лап, положил одну лапу на плаху и, придерживая ее левой рукой, с наслаждением принялся рубить правой, издавая нечленораздельные звуки при каждом ударе.
Будь моя власть, я бы всех пацанов в больших городах заставлял колоть и рубить дрова хотя бы раз в неделю. Даже предмет такой в школах ввел бы. В наш век это одно из немногих чисто мужских полезных занятий, где нужна сила, резкость, точность, подъем. Рубить и оставаться вялым невозможно — не получится. Мужиков, не любящих или не умеющих колоть и рубить дрова, я презираю. Считающие эту счастливую необходимость за великий труд — меня раздражают. Вот Жора Македонский не любит этого дела.
— Оп!.. хоп!.. хоп!.. — от лапы отскочило полешко.
— Оп! — еще одно взлетело, завертелось и шмякнулось рядом, обрызгав меня грязью.
«Жора Македонский (Александрович)…
— Хоп!
радист и техник…
— Оп! Ап!
учился в ЛГУ…
выгнали…
за драку…
— Хоп!.. Оп!
Могучий парень:
бокс…
футбол…
шея как у сивуча…
— А! Ап!
Служил в десантниках…
научился ключом стучать…»
Я стащил еще несколько лап и продолжал махать топором, попутно размышляя о Жоре.
«…Литературу любит
современную…
западную…
— Хоп!.. Хо… оп!
Музыку легкую…
джазовую…
— Оп!
Еще Первый концерт…
Чайковского»
Я вытер пот со лба. Никто не подгоняет. Сел на плаху. Раскурил окурок.
В Магадане Жора очутился случайно. Хотел после армии податься на Сахалин, прилетел в Хабаровск, да пересидел в «Аквариуме» и перепутал рейс. По пьянке залез в магаданский самолет. Прилетает, вылезает из самолета. Брр! Погода такая же, как и сейчас. Сопки давят.
— Ну и дыра этот Южно-Сахалинск!
— Это Магадан.
Очень Жора удивился.
Я снова взял в правую руку топор. Левой схватил кедрачину:
— Хоп… э… эх!., оп!
«Было все равно…
лишь бы…
денежно…
— Хо… оп!
Любит женщин…
Они его…
Тоже…
— Оп!.. оп!
Мой папаша…
Александр…
Македонский…
был великим полководцем…
но зачем же…
— Ооо… хоп!
дрова рубить?..
рюкзаки таскать?..
кашу варить?
Хочу…
говорит…
в космос…
и обратно…»
— О… ах!
Все!
Топор в колоду. Это третья колода за сезон. Две ее предшественницы уже искрошены в мелкие кусочки. Нет, я не в восторге от Жоры! Но добряк. Себе на уме, а добряк. И со мной считается. Резюме: он не подлый, работать с ним в поле можно.
С огромной охапкой кедрача ввалился я в десятиместку и сбросил дрова к плите.
— До утра хватит! Блины печь будем! И балдеть! — весело объявил я, похлопал себя по животу, схватил две палки и отбил барабанную дробь на печке, но получил в ответ:
— Завтра вам в маршрут. Это во-первых. А во-вторых, я давно хотела вам сказать, Павел Родионович: то вы мне кажетесь серьезным человеком, то будто подменяют вас, и вы напоминаете мне школьника младших классов на перемене. А ведь вам уже за тридцать. И вы уже даже были женаты.
Это было амплуа Железной Генри; вот именно так, ни с того ни с сего выдавать свое мнение по поводу поступков, проступков, достоинств и недостатков любого человека, правда, добавлю, ей подчиненного. Нравится не нравится, извольте проглотить! Можно было бы простить ей и на этот раз, тем более что у меня выработался иммунитет к ее морализмам, но Оля слышала.
— Ваше счастье, Генриетта Освальдовна, — помедлив, сказал я, — что вы сразу же родились такой, какая вы есть, я хочу сказать — умной, серьезной, без юмора и без положительных эмоций. А мне-то простительно шалить. Я ведь в школе по всем предметам слабый был и без тормозов к тому же.