— Прикурить? У меня горит. Прикуривайте, пожалуйста, Владимир Владимирович.
Он согнулся пополам, а я поднял руку и встал на цыпочки, чтобы ему удобнее было прикуривать. Он затягивался до провала в щеках, но его папироса не прикуривалась.
— Отсырели, — сказал он.
— У меня «Беломор» Урицкого, абсолютно сухой. Я его, знаете, всегда на всякий случай в полиэтиленовом мешочке ношу.
Я сунул руку в карман — пачки не оказалось. В другой карман — тот же результат. Судорожно начал я ощупывать карманы… «Беломора» не было.
— Что за пустяки, — сказал Маяковский. — Стоит ли по этому поводу делать такое несчастное лицо?
Он улыбнулся губами и сиял с меня шляпу. Под ней оказалась злополучная пачка в полиэтилене. Я вытащил ее из мешочка и, смущенный, протянул папиросы Маяковскому:
— Извините, пожалуйста, Владимир Владимирович. Совсем забыл, что спрятал ее от дождя.
— Бывает, — мягко сказал Маяковский, беря папиросу и прикуривая. — А ты, Паша, предусмотрительный человек.
— Что вы, Владимир Владимирович, я из поколения идеалистов! У нас предусмотрительность не была в почете! А прятать папиросы я в поле привык. На севере. У нас там всякое бывает.
— Давно оттуда? — спросил он, затягиваясь и выпуская огромное облако белого дыма.
— Вчера прилетел.
— Как там погода?
— Нормальная. Снежок выпал. Первый снег. А здесь еще лето… Владимир Владимирович, извините, вы не подскажете, как отсюда к горному вузу проехать? Мне курсовик срочно нужно сдать по гидравлике. А то вышибут.
— Срочно, — усмехнулся он. — И вы все куда-то торопитесь. Так вот, Паша. Нужно спуститься вон туда, — показал он на дверь с надписью «Вход». Доедешь до моей станции, а там наверх. На Невском сядешь на шестерку…
— А дальше-то я знаю! Мне бы только на Невский попасть!
— Не советую тебе торопиться. Курсовик твой — не главное в жизни. Видишь, вон и, мама тебя ищет.
— Мама! — закричал я и замахал рукой.
— Здравствуйте, Владимир Владимирович, — сказала мама, подходя к нам. — Здравствуй, сын. Ну, что мне с ним делать, Владимир Владимирович? Совсем мой парень от дома отбился. Ищу его уже десять лет!
— Здравствуйте, дорогая Елена Павловна, — забасил Маяковский. — Мы ведь с вами тоже не так часто встречаемся. Когда младший дома жил, — он кивнул головой в мою сторону, — это чаще случалось.
Маяковский подошел к моей маме, положил ей руку на плечо, наклонился и что-то зашептал на ухо. Лицо его стало серьезным и торжественным.
— Я так и знала! — воскликнула мама. — Я чувствовала это все десять лет! Ну что же мне с ним делать?!
Владимир Владимирович снова наклонился к маме. Чтобы не мешать им, я отвернулся, посмотрел в сторону, и у меня заныло сердце. Там, где недавно прохаживалась женщина с черным зонтиком, стояла Оля и улыбалась.
Сердце ныло больно и восторженно. Я чувствовал: сейчас произойдет небывалое в моей не такой уж и короткой жизни, случится то, чего я ждал годами, но так и не дождался.
— Не волнуйтесь, Елена Павловна, — услышал я за спиной. — Я же объяснил вам, что с ним приключилось. Теперь это навечно. Навечно, — повторил Владимир Владимирович, и я услышал горький вздох. Я был уверен: если я обернусь, Оля исчезнет. Но я обернулся.
Близко, так близко было это лицо. Все, что есть в людях чистого, честного, справедливого, доброго, все, что есть в людях сильного, сурового, жесткого, беспощадного, все, что есть в людях горького и отчаянного, — все отпечаталось, вернее, изваялось в этом трагическом лице. Не было только в нем одного — не светилось в его карих глазах счастье.
— Ладно, Павел Родионович, переживу. Другим не советую, — сказал Маяковский, встретившись со мной взглядом. — Оно ведь одно, Паша, то, о чем ты думаешь. Одно в мироздании. На века одно. Ладно, иди. Пока, Павел Родионович. Будь счастлив.
Он протянул мне руку, я обеими руками схватил его горячую ладонь, но он быстро высвободил ее, как будто стало ему больно, и зашагал к двери, которая была справа, если стоять лицом к Неве. Я смотрел ему вслед.
Перед тем как скрыться, он остановился и крикнул:
— Вам на противоположную сторону! Не забудь, Паша. «Станция Маяковская» — и наверх! Обязательно наверх! — И исчез. Стеклянная дверь продолжала раскачиваться вперед-назад и долго не могла успокоиться.
Я заплакал и, плача, спросил у мамы, которая по-прежнему была рядом:
— Мамочка, что тебе сказал Владимир Владимирович? Что он сказал про меня? Мама, не мучай. Мамочка! Ма-а-а!