ться к Мордреду со своей политикой. Все равно она нужна ему, чтобы претворить в жизнь проклятый план, а когда он будет выполнен — она исчезнет, и все. Двенадцать минут. Столько времени длится настоящая эмоциональная реакция, вызывающая боль, остальное — слезовыжимание и самообман. Гермионе хватило десяти, чтобы справиться с собой, постепенно океан — ее главный окклюментный щит — укрыл сознание толщей прозрачной чистой воды, дыхание выровнялось, слезы перестали течь, и она попыталась пальцами стереть влагу со щек. — Прошу, — она подняла глаза на Майкрофта, протягивавшего ей с нечитаемым выражением лица темно-синий носовой платок. Льняной, кто бы сомневался. Гермиона взяла его и принялась аккуратно вытирать лицо. Хотелось высморкаться, но было стыдно, и она несколько раз шмыгнула носом. — Спасибо, — наконец, сумела она сказать, — и прошу простить мне эту истерику. — Пустяки, — светским тоном сообщил Майкрофт и огляделся в поисках стула. Нашел, подвинул к потухшему камину и сел, закинув ногу на ногу. Гермиона вытащила палочку и направила на камин, проговорив негромко: — Лакарнум инфламаре, — и в нем вспыхнул теплый волшебный огонь, о который невозможно обжечься. Потом очистила невербальным заклинанием платок, но не вернула Майкрофту, а положила на диван. После этого сказала, понимая, что хуже уже не сделает: — Он поцеловал меня. Гарри Поттер. Вместо удивленно поднятой брови, значившей бы: «Почему вы полагаете, что мне интересна эта информация?», — Гермиона получила наклон головы чуть на бок, означавший: «Внимательно вас слушаю». Наверное, именно поэтому она продолжила: — Это было ужасно. Как инцест. После наркопритонов это было… это было слишком. — Я понимаю ваши чувства, — медленно, пробуя слова на вкус сказал Майкрофт. — Учитывая вашу… эмоциональность. — Несдержанность, вы хотели сказать? Неумение держать себя в руках? — она постаралась скопировать его интонацию, но, кажется, не преуспела, хотя он отлично понял намек. — Неравнодушие — не преимущество, — проговорил он задумчиво. Гермиона уже слышала от него эти слова однажды, поэтому просто отвела взгляд — и тут же заметила так и стоящую на полке тоненькую книжку, издание статьи Тьюринга «Может ли машина мыслить?». Негромко засмеялась — надо бы дать эту книжку старшему Холмсу в руки и сделать колдографию с подписью: «Доказано — могут». Майкрофт видеть обложку не мог, но никак не отреагировал на ее смех и сосредоточился на изучении огня. Гермиона призвала антипохмельное и выпила, хотя в нем уже не было необходимости, перебралась с подлокотника на диван и обхватила себя руками. Тихо тикали настенные часы, огонь, которому не нужны были дрова, горел беззвучно, только изредка выплевывал с шипением сноп разноцветных искр. За окном зашуршало — начался дождь, мелкий, кажется, затяжной, унылый. В комнате было прохладно, и Гермиона была уверена, что прохладу распространяет Майкрофт. Он сидел неподвижно, изображая из себя сфинкса, и, наверное, думал о не менее таинственных вещах, чем египетский любитель загадок. Может, размышлял, как будет использовать информацию, полученную от изучения ее, Гермионы, дома. Или строил план какой-нибудь сложной политической игры, на кон в которой будут непременно поставлены жизни многих людей. Гермиона ни за что на свете не хотела бы сейчас прочесть его мысли. Ее собственные отсутствовали. Ни одной. Сознание было совершенно пустым и легким, как после «Обливиэйта». Ни единого желания, ни единой эмоции. Стемнело, и комната погрузилась в желто-оранжевый от отсветов пламени полумрак, исказивший линии и контуры. Ровный книжный шкаф причудливо начал изгибаться и подрагивать, письменный стол почти целиком скрылся во мраке и стал прибежищем теней. Потолок пропал совсем, а стены расплылись и сделались нечеткими. Майкрофт, напротив, оказался высвечен ярко и сделался в этом свете очень похожим на младшего брата — только со значительно более тяжелым подбородком и более угрюмым лбом. Было даже что-то мефистофелевское в его лице — несмотря на то, что ни бородки, ни хищного длинного носа с горбинкой не было. Но красный отсвет на щеках и совсем потемневшие глаза придавали ему это пугающее сходство, пусть и не с гетевским, а с мильтоновским или булгаковским персонажем (1). Да, однозначно — в нем не было и капли живости и задора, вместо них с лихвой — гордой, надменной ледяной отстраненности. Едва ли он считает кого-то из людей ровней себе. Возможно (вряд ли, но кто знает?) он когда-то почти признал равной ее, Гермиону — но ненадолго. Она оказалась слишком слабой. Часы все тикали, и Гермиона понимала, что нужно встать с дивана, зажечь свет, предложить своему незваному и нежеланному гостю чаю, а после намекнуть, что его ждет в машине водитель. Но этот день забрал у Гермионы слишком много сил, чтобы она сумела хотя бы пошевелиться. И постепенно, под шум дождя и тиканье стрелок часов она уснула, и щит-океан затянул ее в свою пучину, защищая от кошмаров и болезненных видений. Когда Гермиона проснулась, уже было утро. Тело затекло от неудобной позы. Она пошевелилась — и обнаружила, что накрыта собственным пледом, который лежал еще вчера в спальне. — Мерлин, — пробормотала она вслух. Лучшего способа намекнуть на ее слабость Майкрофт и придумать не мог. Она слезла с дивана, потянулась до хруста в позвоночнике и раздраженно взмахнула палочкой, отправляя плед на место. Холмс ходил по ее дому, изучал ее вещи, в то время как она просто спала. Идиотка. — Гоменум Ревелио, — сказала она. Заклинание показало, что дома никого нет. Он ушел — к счастью. И хотелось бы верить, что не решил распихать по углам камеры видеонаблюдения или прослушивающие устройства. — Акцио, вещи Майкрофта Холмса. Слава Мерлину, в руки прилетел только забытый носовой платок, который Гермиона отбросила в сторону, словно он был ядовитым. В сущности, она не понимала, на что злится. Никто не уговаривал ее напиваться в кабинете Холмса, и то, что он довез ее до дома, а потом еще и укрыл пледом, предполагая, что огонь в камине рано или поздно погаснет, было весьма… любезно с его стороны. Сделай это кто-то вроде Тони Голдстейна или любого другого приятеля, Гермиона даже использовала бы слово «мило». Но «мило» и «Майкрофт» находились, безусловно, на разных полюсах и не сочетались между собой. Зная его, не приходилось сомневаться, что он сделал это нарочно, что-то задумав. И Гермиона была уверена, что это «что-то» ей совсем не понравится. Впрочем, ни в этот, ни на следующий, ни через день ничего не происходило, зато после вступил в силу сумасшедший план, и Гермионе стало не до рассуждений о потенциальной опасности, которая могла бы исходить от Холмса, получившего новые рычаги давления на нее. Несмотря на то, что волшебники не вмешивались в ход дела, следить приходилось пристально. Сначала за тем, как Джим взламывает самые защищенные места маггловской Британии, потом — за его арестом. Гермиона с головой погрузилась в детальную разработку плана спасения Шерлока Холмса — эксперты Майкрофта разработали семь сценариев, как именно Джим попытается убить его. Аналитики из Отдела тайн, почесав затылки, добавили восьмой — совсем уж невероятный. Но все восемь требовалось отработать, продумать и спланировать, причем задействуя минимум исполнителей. Кроме того, нужно было предусмотреть возможность подслушать рассказ Джима о коде — в том, что он захочет поделиться им с Шерлоком перед тем, как убьет его, не приходилось сомневаться. Гермиона не могла допустить, чтобы информация ушла не в те руки, поэтому не позволяла себе отвлекаться от работы над планом ни на день, ни на час, контролируя все этапы. Ей выделили кабинет в Министерстве, и она часто спала там, заскакивая камином домой только для того, чтобы принять душ и переодеться. Майкрофта в план посвятили только отчасти — ему пришлось довериться магам и гарантировать, что его людей на страховке не будет: лишних свидетелей не должно было быть. Он дал слово, хотя и неохотно, и Гермиона была вынуждена поставить в список задач еще и проверку местности на случай притаившегося спецотряда. Месяц до суда, после которого уже ничто нельзя будет отменить, пролетел бешеным гиппогрифом. Все было готово. На суде волшебники присутствовать не должны были, но Гермиона пренебрегла запретом Кингсли и, раздобыв по своим каналам оборотного зелья, все-таки пришла. Она знала, что суд будет фальшивкой. Угрозами или шантажом Джим заставит присяжных признать его невиновность. Но было что-то невероятно притягательное в том, чтобы видеть его на скамье подсудимых. Пока он находился, связанный и беспомощный, под наблюдением Майкрофта, Гермиона, приходя к нему каждый день, почти не чувствовала злобы и ненависти. Но увидев его в дорогом костюме, спокойного и улыбающегося, в зале суда, ощутила, как ярость растекается по венам. Его лицо в миг убийства Рона встало перед глазами со всей отчетливостью, а голос, которым он сейчас, на суде отказывался от адвоката, сливался с тем, каким он заявлял: «Какая же скука!». Обвинительную речь Шерлока Холмса Гермиона почти не слушала, пытаясь успокоиться. И чтобы отвлечься, коснулась разума одного из присяжных — было бы нелишним узнать, чем их запугал Брук. Поверхностные мысли читать было легко, словно страницы Гермиона перелистнула мелкие переживания и сиюминутные впечатления и нашла нужное воспоми