Это спокойствие пришло не сразу, разумеется. Сначала, немного выйдя из прострации и придя в себя в камере предварительного заключения, она расплакалась — глупо, по девчачьи, размазывая по щекам сопли и слёзы и отчаянно жалея себя. В голове набатом била мысль: «За что?». Почему именно она? Почему всё это досталось ей?
Потом слёзы закончились, здравый смысл взял верх над эмоциональностью, и Гермиона сумела хотя бы внешне успокоиться, но внутри её трясло от страха и напряжения. Спасение Шерлока, уничтожение воспоминаний Майкрофта, общение с Гарри и его непростые признания, потом арест — всё это тяжело было даже осознать.
До вечера она приходила в себя, немного поспала, но не прикоснулась к хорошо сервированному обеду, доставленному домовыми эльфами. А около десяти — часы в камере были — к ней пришёл профессор Вагнер.
Он словно похудел и уменьшился за день, лысина ярко блестела от пота, морщины вокруг глаз стали глубже и темней. Он пожевал губами, пощелкал пальцами и только после этого спросил: — Как же вы так, дорогая моя?
Гермиона не ответила, но улыбнулась профессору максимально бодро. Не хотелось даже думать о том, что он сейчас чувствовал. Она была его гордостью, его студенткой, потом лаборанткой, ещё позднее — коллегой.
— Как же вы? — повторил он, огляделся и неловко пристроился на деревянном табурете из светлого дерева. — Зачем вы в это впутались?
Гермиона опустила голову со стыдом. — Я впуталась ещё в детстве. А потом просто не нашла, — она кашлянула, прочищая горло, — не нашла сил уйти. Мне это показалось нечестным.
Вагнер постучал носком запыленного ботинка по полу. — Зачем же так? — конечно, он и не ждал ответа, и заметил: — Вас будут судить, моя дорогая. Я, конечно, ходатайствовал за вас, и целитель Ойстерман написал прошение. Он читал вашу статью о лечении маниакальных расстройств методом глубокого погружения в память пациента. Да, сильная работа, такой потенциал… — Как вы вошли, профессор?
Он оглянулся с удивлением: — Я же эксперт-менталист, у меня допуски. На время расследования я у вас в Министерстве как дома. Эх, — он махнул рукой. — Почему вы не пришли ко мне? Я бы вам контракт с лабораторией сделал, никакой суд бы не призвал. — У меня было приглашение от МАКУСА, — прошептала Гермиона. — Пришло несколько дней назад. Работа в штате, в исследовательском центре, полная секретность.
Вагнер выдохнул сквозь сжатые зубы — свистяще, тяжело, и пробормотал: — Британцы с честной игрой, какие же вы сложные. — Что меня ждёт, профессор?
Вагнер привычно промокнул лицо платочком, скомкал его, спрятал обратно в карман пиджака и только после этого сказал: — Пока никто не знает, большинство членов Конфедерации настроены очень решительно, и вашему Визенгамоту придётся учитывать их требования.
Гермиона ощутила лёгкое прикосновение к сознанию и подавила желание закрыться щитом. Все нужные воспоминания уже были надёжно спрятаны в таких тайниках, до которых даже Вагнер не доберётся, а обязательного сканирования ей не избежать. Перед глазами калейдоскопом закрутились воспоминания. Вагнер работал профессионально, не задевая почти ничего личного (разве что пару раз мелькнула её гостиная в Дувре), только связи с маггловским миром, разговоры с Кингсли, работу с Бруком. Вагнер просмотрел и самоубийство Брука на крыше, и гибель Шерлока — это воспоминание было нечётким, Гермиона смотрела на то, как он летит с крыши, сквозь слёзы и едва осознавала, что видит. Последним был разговор в кабинете Майкрофта Холмса, дрожащая палочка в руках и тот самый «Обливиэйт». — Ваш министр намеренно втянул вас в историю, дорогая, — проговорил наконец профессор. — Скверно, скверно.
Это слово — «скверно» — профессор тогда повторил еще несколько раз, дважды покачал головой и ушёл, прекрасно понимая, что сделать ничего нельзя, да и не нужно.
Следствие шло два месяца. Два месяца одиночества в камере с белоснежными стенами. Почти отдых: сколько угодно книг, три раза в день — качественная и вкусная еда, и только изредка — допросы. Допрашивали её мягко и вежливо — и как героиню войны, и как незаменимого помощника Аврората и ДМП.
Гермиона больше не плакала и постепенно пришла к тому блаженному состоянию покоя, в котором и отправилась в зал суда. Она не боялась наказания — она его желала. На её совести было много преступлений, из которых разглашение тайны магического мира — далеко не самое тяжёлое. Она убила человека. Кровь Рудольфа Холмса была на её руках. Но даже если списать ту смерть на политическую необходимость или даже несчастный случай — разве то, что она сотворила с родителями, не заслуживает кары? Разве смерть Рона — не её вина? И разве не она нарушила клятву самой себе, забрав у Холмса воспоминания?