Летом, пока было тепло, она научила Томаса плавать. Правила он усвоил. Не нырять. Плавать только в этой бухточке, от края до края. Даже не приближаться к гранитной глыбе.
Дважды ей показалось, что он вот-вот заплывет за черную глыбу и выберется на глубокое место. Один раз, когда он увидел серфингиста, второй раз — когда мимо проплыл желтый каяк. Она замахала руками: все, милый, хватит. Хорошо?
Он вернулся на мелководье, поднимая вокруг себя фонтан брызг. Брызги летели прямо на нее. Он двигал руками совершенно по-чаплински.
— Перестань, пожалуйста, — тихо сказала Ребекка. — Ты меня всю вымочишь.
Он снова брызнул в нее, повернулся спиной и нырнул. Десять секунд, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать… Он всплыл ярдах в десяти, жадно хватая ртом воздух.
— Теперь вернись. Пожалуйста. Вернись.
Томас поплыл к глыбе. Его ноги в черных неопреновых ботах словно растворялись в море. Она смотрела на фигуру в гидрокостюме, плывущую под водой. Длинная, гладкая тень.
Стайка морских птиц пронеслась низко над волнами, словно дразнясь. Ребекка поежилась. Сделала еще один шажок к кромке воды, подождала.
Подумала: я совершила ужасную ошибку.
Сбросила куртку, нырнула. Холод оглушил ее с макушки до пяток, мигом забрался под кожу.
Едва выбравшись из воды, она сообразила: в кармане джинсов — мобильник. Вынула аккумулятор, вытряхнула воду из корпуса.
Томас лежал на песке, глядя в небо. Голубые глаза. Раскрасневшееся лицо. Пухлые губы. Вытащить его из воды оказалось довольно легко. Он не сопротивлялся. Она подплыла к нему сзади, бережно обхватила руками за плечи, сжала пальцы, потянула его на берег. Теперь он лежал и улыбался.
Она откинула мокрые волосы с лица и пошла прочь от берега, к скальному обрыву. Оглянулась. Почувствовала прилив облегчения: Томас шел за ней.
Дома она вдруг почувствовала себя полностью отрезанной от мира. Маленькие синие окна, яркая дверь из двух половинок. Томас стоял в луже посреди комнаты. У него тряслись губы.
Ребекка сунула телефон в пакет с рисом — на просушку. Запасного мобильника нет. Стационарного телефона — тоже. Сегодня Рождество. Алан, подумала она. Даже не позвонил. Мог бы позвонить заранее. Стоит только о нем подумать… Сейчас он в Дублине, со своей новой семьей, в их чисто прибранном доме, с их рождественскими украшениями, с их собственными проблемами. Взял бы и позвонил. Дело необременительное.
— А твой отец даже не позвонил, — сказала она, расхаживая по комнате.
Понимает ли он хоть одно слово, а если понимает, то проникают ли слова в его сердце: «твой отец», d’athair, abba? Что он слышит в них? Много ли вообще он способен уловить? Специалисты из Голуэя говорили, что его способность к пониманию минимальна, но до конца они все-таки не уверены; остается лишь гадать, что творится там, в его внутренних глубинах.
Ребекка потянула за язычок «молнии» на гидрокостюме Томаса, осторожно начала стягивать неопрен. Его кожа — гладкая, в мурашках. Томас положил голову ей на плечо. Она услышала, как он тихо всхлипнул.
Ей стало легче. Она притянула Томаса поближе к себе, почувствовала ключицей его холодную щеку.
— Милый, я просто за тебя перепугалась, вот и все.
Когда стемнело, они сели ужинать: индейка, картошка, сливовый пудинг, купленный в маленьком магазинчике в Голуэе. В детстве, в Дублине, она привыкла соблюдать традиции. Она первая в семье вышла замуж не за единоверца, но родители ее поняли. В конце концов, в Ирландии все равно почти не осталось евреев. Иногда она думала, что неплохо было бы и сейчас соблюдать праздничные ритуалы, но они почти забылись. Только смутное воспоминание, как на закате идешь по Ратгар-роуд и считаешь меноры в окнах. Год от года их становилось меньше.
В разгар ужина они надели картонные колпаки, вскрыли бумажные хлопушки, и она прочитала вслух шутки, напечатанные на листках из хлопушек. Ей — бокал порто, Томасу — стакан апельсиновой газировки. Коробка конфет Quality Street на двоих. Улеглись вместе на диван, в коконе тишины, его щека — на ее плече.
Раскрыла старую книгу в твердой синей обложке. Корешок слегка треснул. Надежда Мандельштам.
Томас щелкнул пультом от телевизора, взял консоль. Он порхал пальцами по кнопкам с виртуозностью пианиста. Может быть, его родители утопили в вине талант? Может быть, они когда-то смотрели на улицу из высоких окон консерватории, или писали новаторские картины, или уносились мыслями к вершинам поэзии? Она понимала, что это лишь сентиментальные бредни. Но, вопреки всему, рисковала надеяться. Вдруг в непролазной чаще его нейронов что-то слабо тлеет?