Одно беспокоит его — тяжкие, упорные боли в желудке. Вот уже целый год. Рентгеновский снимок ничего не показывает, врачи ссылаются на нервы и предлагают лечить внушением. Шадр старается заглушить и боль и мысли о ней работой.
Он делает памятник — надгробие В. Л. Дурову. Родные Дурова давно просили его об этом, но Шадр не начинал работы, так как не мог найти подходящего камня. Наконец на одном из московских кладбищ, которые ему посоветовали объехать, нашел именно такую глыбу серого гранита, какую искал. Когда-то ее завезли на кладбище и не использовавши, бросили.
Дуров — клоун, чьи скоморошьи выступления зачастую бывали политическими актами. Паяц, от шуток которого трепетала правящая Россия. Шадр представляет его себе гневным и гордым, суровым и мужественным, полным презрения к окружающей обстановке и неподкупным.
Почти в рост вырубает он фигуру артиста в глыбе гранита. Надменно поднятая голова и гордая осанка контрастируют с цирковым костюмом — широкой, отделанной бахромой рубахой, гофрированным воротником. На плече у Дурова — маленькая, сморщенная, уродливая обезьянка.
Надгробие Дурову очень непохоже на другие мемориальные скульптуры Шадра. В тех — и в грустной нежности Аллилуевой, и в элегической артистичности Немировича-Данченко, и в раздумчивой сосредоточенности матери юного Уншлихта, и в смертном покое «Труженика» — царило примирение с печалью, чуть умиротворенное сознание последнего часа. Эти памятники, разные по замыслу, по композиции и единые по своему душевному строю, рассказывали об умерших.
В памятнике Дурову нет ничего, что говорило бы о смерти. Весь он живой, горячий, страстный. В образе Дурова та же бушующая непримиримость ко злу, что и в образе молодого Горького. Такого человека нельзя представить мертвым.
«Искусство не умирает, — говорит Шадр. — Творчество — это вечная жизнь. Даже на кладбище».
Шадру хочется как-то отделить это надгробие от остальных могил, обособить его. Он проектирует поставить его в глубине аллеи черных и голубых елей. Эпическая мощь северных деревьев, суровая строгость гранита, вечный огонь искусства…
Работа идет быстро — гипсовый эскиз в несколько месяцев почти целиком переведен в гранит. Шадр торопится — давно уже не ждало его так много интересных договоров. На ближайшие полгода главной работой для него станет проект памятника А. С. Пушкину.
21. «ВЗОЙДЕТ ОНА, ЗАРЯ
ПЛЕНИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ…»
Пушкин! Сперва он вошел в жизнь Шадра трепетом нежной и грустной лирики: «На холмах Грузии лежит ночная мгла», раздольем русских песен о Стеньке Разине. Затем торжественной строгостью сонета «Поэту»: «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум, усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный», — любил декламировать скульптор.
«Ты знаешь, — говорил он жене, — стихи Пушкина выражают мои мысли гораздо лучше и точнее, чем я мог бы выразить их сам».
К последним годам жизни он знал наизусть чуть ли не все стихи поэта, многие отрывки из поэм. «Последние восемь-десять лет жизни Пушкин был неразлучным спутником Ивана Дмитриевича», — свидетельствует Татьяна Владимировна.
Сотни раз обходил Шадр памятник Опекушина, всматриваясь, оценивая, размышляя о том, как сделал бы памятник поэту сам. «Слишком спокоен, слишком элегичен. В общем-то хорошо, но я бы лепил его более взволнованным, порывистым».
Сотни раз брался он за карандаш, намечая на бумаге свои идеи. Первые его заметки и рисунки относятся к 1935 году. Шадр рисует высокую колонну, поднимающуюся над всеми окружающими зданиями, колонну — постамент для фигуры. Подпись: «Поднялся выше он главою непокорной Александрийского столпа».
Этот замысел прожил всего несколько дней — Шадр почувствовал наивность его прямолинейности.
Еще несколько листков — попытки связать фигуру поэта с ростральными колоннами ленинградской биржевой площади.
1936 год. Пушкин на высокой скале, ветер развевает края его плаща. Подпись: «Неоформленная скала». Отдельно от рисунка выписана строчка: «Стою на утесе у края вершины».
Опять петербургские мотивы: невысокий постамент на берегу Невы; постамент этот вырастает из лежащего против Академии художеств сфинкса.
Январь 1937 года. Столетие со дня смерти Пушкина. Его торжественно отмечают и в Москве и в Ленинграде. Объявлен конкурс на создание памятника поэту. Шадр решает принять в нем участие.
Он боится доверяться личным ощущениям, личным впечатлениям от стихов; он изучает литературоведческую и биографическую литературу о Пушкине, стремится понять смысл его эпохи.
Шадр читает Вересаева, Л. Гроссмана, Луначарского, делает выписки из книг. Только к работе над образом Ленина он готовится так же тщательно.
«Жизнь была невыносима, — записывает он, — невыносим был камер-юнкерский мундир, который его заставили носить и который, вероятно, должен был делать смешным уже немолодого поэта».
Вторая запись — пересказ статьи Луначарского: «В гибели Пушкина таится огромная социальная трагедия. Эта гибель совершенно закономерна. Ее тень давно уже лежала на всех путях Пушкина. В ней сказалась жестокая ненависть, лютое презрение, палаческое равнодушие со Стороны господствующих классов к человеку, который главным образом являлся отщепенцем, несмотря на все, к сожалению, проявленное им стремление смягчить свое отщепенство и остаться сколь-нибудь законным участником общества, «ликующего, праздно болтающего, обагряющего руки в крови».
Некрасовскую цитату Шадр подчеркивает, выделяет ее.
В чтении книг рождается уверенность: «Пушкина надо изображать не созерцателем и не одиноким мыслителем, но вдохновенным пророком своего народа, поэтом, предчувствующим великое будущее своей родины».
Теперь Шадр начинает работу над рисунком к эскизу.
Выписка из «Записок д’Аршиака» Л. Гроссмана: «Политика — вот трагический рок наших дней». Выписка из Пушкина: «Тираны мира, трепещите, а вы, мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшие рабы!» Рисунок: пять профилей повешенных декабристов.
Тема смерти Пушкина долго не оставляет Шадра. Он пересматривает все старые свои рисунки.
Смертельно раненный поэт лежит на белой мраморной плите. Пояснение: «Бронза и белый мрамор (снег)». Это воспоминание о дне дуэли.
Раненый Пушкин, приподнявшись на локте, целится из пистолета. Напрягает последние силы. И — вторично — повторяются слова: «Тираны мира, трепещите!»
Белая плита с лежащим телом, вокруг — скульптурные группы: «Убитый поэт и венок из его произведений».
Все эти проекты отвергнуты: иллюстративны. Отвергнута и тема смерти.
Шадр решает воссоздать не умершего, не раненого — живого поэта. В расцвете сил и творческого вдохновенья.
Как это сделать? Где? — У дерева в Михайловском, селе, навсегда связанном с именем поэта?
Нет, такое решение будет лирично, даже интимно, а Шадр хочет показать поэта-пророка, поэта-бунтаря.
Погруженным в поэтическое раздумье, на широкой полукруглой скамье?
Под карандашом скульптора возникает удивительно пластическая, красивых форм скамья…
Нет! Элегия начала XIX века. И потом, не городская это скульптура — парковая.
Тогда, быть может, у «свободной стихии» Черного меря?
Этот замысел очень манил Шадра. Опять возникала возможность показать поэта на утесе, в предгрозье, в борьбе с ветром. Рисунок сопровождают надписи: «Игра волос на ветру», «Перед бурей».
И все-таки опять нет. Черное море было лишь эпизодом в жизни Пушкина. Петербург — вот город, с которым он был связан неразрывно. Да и памятник готовится для установки в Ленинграде, значит, он должен быть органически связан с ним. Шадр приходит к выводу: Пушкин должен стоять на берегу Невы.
В его заметки врываются воспоминания о собственной проведенной в Петербурге поре юности. О белесоватом мраке ночей, тяжелом течении реки. На одном из рисунков, изображающих постамент памятника, он размывает чернила, наводит тени «белых ночей». Записывает: «Поверхность Невы не зеркальная и стремительная, а кругообразно вспученная»; статуя стоит на постаменте, врезанном в подпорную стенку набережной Невы; задняя сторона постамента спускается до уровня реки».