Михалыч отложил листки. Открыл пиво, «сельдь», разломил «городскую».
Он ещё раз посмотрел газету – «1881год».
«Странно и нехорошо!» – подумал он.
Взял, перевернул несколько листков.
«…очевидно, что надо отличать народ от населения.
Население – есть совокупность живых людей, а народ – это совокупность людей, имеющих не только традиции, но и память о деяниях своего народа, своих предков. А поскольку «память» – то, что дается не по ублажению и учебе, а по рождению, то дана она в нутро человека, поскольку явления сие были до его – грешного.
А является она и в перегудах сопелки на дневном базаре, и в наличниках домовых, и в говоре ямщика, давая ему не забыть, что он часть народная.
А поскольку народ и земля неразрывны, то и он – часть земная. А может и где-то суть её, а может и боль её.»
Михалыч отложил листки.
– Про наличники, пожалуй, он прав. Есть что-то в них не от мира сего! – он встал и прошелся по кухни. – По Нему получается, что одним даётся память о земле своей, а другим нет!
Одни, значит, свободны, но, как к земле прикованы, а другие без памяти и болячек «где притулился – там и дом!» – Михалыч отхлебнул пива и начал читать дальше.
«…вот это и не даст возможности благолепия. Ибо – «а что будет смерд делать на земле?»
Если можно ничего не делать – то он и не будет! Что есть – отказаться от «крови Земли»? Это есть отказаться от зависимости от неё.
А свободу выдержит ли раб? Нет! Свобода пагубна для раба! Ибо «если чадо не знает, с какой целью проснулось, то не дано ему и проснуться будет!»
Конечно, не есть и спать рождён человек! А есть дано, чтоб было с чем сравнивать низость свою. Есть и пить – только Бога гневить! А он малый и серый забыл об этом. И пастыри не напоминают об этом, меняя кресты серебряные на золотые.
В смуте и сумлении я! А, ну, и в правду настанет время, как по земле будет ходить человек не работающий, не болеющий за день завтрашний?
Что же делать будут Братья его! Неужель будут поставлять корм и одежду ему, как лошади «на выездку» сегодня поставляют хомут с серебром, абы показать, что любим мы его Грешного – раба нашего!
Ибо он показывает верховодство своё над низостью павших? Или им не уготована участь быть избранными, не познать своё соучастие с народом?
Не получил я ответа на сие. А жаль!
Не дано Людям познать других, – а придётся среди себя жить!
Согласен с Другом моим, что не помазанник он Божий! Так ведь так и до смещения Христа дойти можно! Где и что начинается? Где и что кончается?
В непонятливости я – как можно звать к тому, чего показать не можешь?!..
От Диавола всё это! Все разговоры – от Диавола! Только дела наши от Господа нашего!
«За день поклонов земле – сто дней радости!» Что же это-то так! По–некрасовски – так мужик тогда в радости должен купаться? А может и купается? Может нам не ведома эта радость? Может мы радость балыком осетринным мереям, а он чем-то другим, – что нам не ведомо?»
…Михалыч встал и подошел к окну.
– Сволочи! – сказал он неизвестно кому. Сел и опять взял бумаги.
«…очевидна ведь простая вещь промысла Божьего – нет никого рядом кроме человека, что рядом.
...А говорил я ему, что звезды – это хорошо тогда, когда на земле порядок.
Ах ты, Колюшка– свет Иванович, вот полгода как нет тебя! Звезды! «Звезды! Судьба!» – сказал бы отец мой – Михаил Андреевич!
Ты же сам говорил, что «не долететь нам не в куда» и сам говорил – «А лететь надо!»
Ах, ты, Колюшка! А на Земле не лучше без тебя стало!»
– Кибальчич! – Михалыч отложил записи и подошел к окну. Постоял, пошел в комнату включил компьютер. – Что изменилось?
Если раньше буковки выписывали, и время было подумать, «пока макаешь в чернильницу», то теперь пиши «что хочу», как хочу! А пишут то же! Время жгут!
Михалыч выключил компьютер.
«…Придется воителям мира людей держать народишко в страхе и повиновении его до тех пор, пока они не поймут, что – «для чего они». И будет сила уходить в войну и в блуд, и в грех, ибо её девать больше некуда! Настанет время, что и жизнь не «в любовь».
Всё будет, а не будет ничего. Живые, а жизни нет!»
Михалыч пошел и достал из стола пачку «Беломора».
Достал из пачки папиросу закурил, посмотрел на неё и набрал номер, что был на торце где сверху «Минздрав…».
– Коллега! Ты можешь сказать где ты? Это Михалыч!
– Узнал! Я под Псковом!
– Заезжай, помолчать надо!
– Давай адрес – буду!
Михалыч продиктовал.
– Не раньше утра! До утра не передумаешь? – в трубке раздался смех.
– А до утра и не передумать! Смотри! Я не прошу, – я предлагаю!
– Понятно! Телефон далеко не убирай!
… Михалыч посмотрел на листки. Встал, оделся и пошел на улицу. На улице было, «как вчера».
Он не спеша дошел до магазина. Не спеша вернулся, поставил пакеты на стол и стал перекладывать содержимое в холодильник.
«Мясо замариную к завтра!» – он отложил кусок вырезки.
Сел опять за стол. Взял листки. Капелька крови от мяса попала на них и висела маленькой красненькой «звездочкой». Михалыч щелкнул по ней. На бумаге, как от кометы, остался след.
Он вытер его тыльной стороной ладони.
«…и будет все, чтоб жить! И будут все дороги открыты! Только не будет того, кто по ним пойдёт, только не будет тех, кого и куда они звать будут, в ком сердце стучит!»
Михалыч осторожно положил листки на полку, на которой стояли перец, соль, какая-то зелень, какие-то другие приправы, закурил, подошел к окну.
Во дворе никого не было. Только машины стояли, плотно прижавшись друг к другу, ожидая своих хозяев.
Наша встреча была случайной. Не может быть, чтоб кто-то или что-то могло организовывать такие встречи, которые запоминаются на всю жизнь…
… В то утро я ничего не планировал. Выйдя на улицу, оглядевшись, я подумал, что день будет прекрасным.
Была осень. Осень в том её состоянии, когда она, уже устав, но, ещё не уснув, дремлет. Шорохи, крики ворон могут спугнуть ее сон только на мгновение. Она встрепенётся и опять засыпает, видимо, вспоминая бурную весну и яркое лето.
Лес прозрачный. Сам себе под ноги сбрасывает листву, укрывая их на зиму. Тишина. Только кто–то из мелких жителей этого царства шуршит невидимый в траве, занятый только ему ведомыми хлопотами и заботами.
… Я решил идти на рыбалку. Взял, всегда готовые, удочки, спиннинг, коробку со снастями, перекусить и пошел к озеру.
Озеро тоже спало. Уже было заметно, что вода потяжелела, стала темнее. В ожидании восхода, казалось, замерли даже камыши.
… Редкие поклёвки сменились более агрессивными атаками окуней. Наконец наступил момент, знакомый каждому рыбаку, когда поклевки превратились из каких-то робких сомнений – «есть не есть» – в один яростный рывок. Поплавок нырял под воду, уходя в сторону… Вот это и есть рыбалка. Ты можешь расслабиться и тут всё зависит только от твоих навыков.
Вот в такой момент я и заметил на берегу за моей спиной метрах в пяти – шести на взгорочке пару, которая разместилась то ли на пледе, то ли на покрывале, наблюдая за мной.
Откровенно говоря, я уже не в том возрасте, когда нужны зрители. Тем более на рыбалке. Но… У каждого своё право. У меня - ловить, у них – смотреть. Поклевки становились реже. Трудно связать наличие зрителей с клёвом, но факт остаётся фактом – без них клевало лучше.
Как-то успокоить своё раздражение, я обратился к ним: - «Не желаете присоединиться? Снасти есть. Рыба, вроде, тоже…»
К моему удивлению, мужчина встал, что-то сказал женщине и пошел ко мне.
Мы познакомились, и я передал ему снасти на выбор. Он отложил спиннинг, и со словами – «на равных,- так на равных» взял удочку.
Вы знаете, если человек один раз освоил обращение с удочкой, то это,- как езда на велосипеде – не стирается в голове. По его уверенным движениям было понятно, что удочку он видел не только на картинках. А по его вопросам об управлении безынерционной катушкой я понял, что «шашек в руки он не брал давно».