Прошел Насреддин еще немного, спохватился — вернулся назад, подобрал арбузные корки, съел их и сказал:
«Пусть подумают, что у слуги бека был еще и осел».
Все посмеялись и сказали:
— Вах! Вах!
И азербайджанец поведал третью историю:
— Однажды Ходжа Насреддин ел кишмиш. Подошел к нему сосед и спрашивает:
«Молла, что ты ешь?»
«Так», — ответил Насреддин.
«По-моему, это не ответ».
«А по-моему — ответ, — возразил Ходжа Насреддин. — Я говорю коротко».
«И что же ты мне сказал?»
«А вот что. Ты спрашиваешь у меня, что я ем. А я тебе должен ответить: „Кишмиш“. А ты тогда скажешь: „Дай мне“. А я скажу: „Не дам“. Ты спросишь: „Почему?“ А я отвечу: „Так!“ Вот поэтому-то я заранее говорю: „Так“.
Все засмеялись, и стал рассказывать узбек:
— Тимур спросил у Насреддина Афанди:
„В какое время дня полезно принимать пищу?“
„Смотря кому, — ответил Афанди. — Богатым людям — когда они проголодаются, бедным — когда найдут корку хлеба“.
Все задумались, а узбек, не дождавшись смеха, продолжал:
— Тимур подарил Афанди перстень без камня. Тот в ответ провозгласил молитву за повелителя:
„Всемогущий аллах! Подари нашему властелину в раю дом без крыши“.
„Почему без крыши?“ — удивился Тимур.
„Как только на перстне появится камень, — ответил Афанди, — будет и крыша“.
Махтумкули развеселился и хохотал так, что у него заболел живот. Когда они вышли из чайханы, Нуры Казым спросил:
— Понравилась чайхана острословов?
— Понравилась, хотя я, пожалуй, тоже могу рассказать что-нибудь о Ходже Насреддине.
— Расскажи, я послушаю.
— Приехал Насреддин поступать в медресе на осле, а ишан говорит ему: „Каждый должен заниматься своим делом. На ослах ездят чабаны за отарами овец. Значит, твое дело смотреть не в книги, а на овечьи курдюки“. — „Пожалуй, ты прав, ишан, — ответил Насреддин, — я уж лучше буду смотреть на курдюки, потому что тот, кто целует подошвы эмировых сапог, готов благословить даже казнь невиновного“.
— Ты сердитый человек, Махтумкули! — покачал головой Нуры Казым. — И я должен тебя предупредить: в Бухаре позволено смеяться, а вот за каждое сердитое слово отводят к палачу. Поэтому-то я и собираюсь покинуть самый веселый город на белом свете.
Они стояли перед медресе Мири́-Ара́б.
— Вот еще дом для учения. Не берут в Кукельташ, возьмут в Мири-Араб. Не возьмут в Мири-Араб, примут в медресе Улугбека или в медресе Абдулаи́с-хана.
И они пошли по городу. Стояли перед мавзолеем Сейфедди́на Бохарзи́ и перед крошечным мавзолеем Буян-Кули́-хана.
— Это тоже Бухара, — сказал Нуры Казым.
И они сели под деревом, смотрели на розовый закат. Слушали призывы к молитве звонкоголосых муэдзинов, совершили намаз.
— Я давно уже брожу по земле в поисках пира, — сказал Махтумкули. — О таксир, будь моим пиром.
— Я буду твоим другом.
Прошло два месяца, а святые отцы все еще не объявили своего решения Махтумкули. Он ходил слушать Нуры Казыма и других мударрисов.
Неизвестно, сколько бы еще святые отцы держали Махтумкули в неведении, но однажды его разыскал купец, прибывший из Кара-Калы.
— Прости меня, шахир! — сказал земляк. — Я с горькой вестью к тебе.
— Отец?!
— Гарры-молла Довлетмамед Азади умер.
Целый день Махтумкули пролежал в худжре Нуры Казыма, глядя в потолок, не отвечая на вопросы, не притрагиваясь к еде.
Наутро он собрался в путь. Нуры Казым сказал ему, что тоже скоро покинет Бухару, искать его нужно будет в Исфага́не.
Махтумкули дописал эти стихи, но они показались ему холодными, рассудочными. И увидал он вдруг улыбку Азади, и горечь обожгла горло, и горе, отпуская сердце из тисков, пролилось страстными стихами, как грозовая туча проливается ливнем.
Гарры-моллу Довлетмамеда Азади похоронили в Атреке.
Акгыз была рада возвращению мужа.