Махтумкули пел и пел, и язык его не становился беднее, образы были один другого изощреннее. Шахир воспевал красавицу, но не ради всесилия женских чар, и многоречив он был не потому, что красота Сервер не знала равных в подлунной, — он убаюкивал словами человеческую ярость.
Оразменгли стоял, опустив голову.
Махтумкули отложил дутар, благословил молодых, взял за руку Оразменгли и увел.
Они уехали, не говоря друг другу ни слова. Возле камня, где была назначена встреча, Оразменгли выбросился из седла и катался по земле, покуда силы его не оставили.
Акгыз опять родила мальчика. Его назвали Сары́. И, как прежде, справив сороковой день после рождения, Махтумкули собрался уезжать.
Оставалось дождаться каравана, идущего в Иран. Одному ехать было опасно: на дорогах хозяйничали разбойники.
Вечером в кибитку Махтумкули пришел Оразменгли. Он ездил в Кара-Калу и привез хорошие вести: караван с товарами вышел из Кара-Калы, значит, через день-другой будет в Атреке.
Махтумкули угостил шахира пловом и пошел проводить.
— В который раз гляжу на родные горы, но чудится, что вижу их впервые, — сказал Махтумкули. — Глаза прозревают перед разлукой. Мозг радуется, его ждут богатства новых встреч, новые города, земли, народы… А сердце щемит. Всегда щемит. Оно добрее головы.
— А мое сердце останавливается, когда я вижу эту чинару, — показал Оразменгли. — Под ней я упустил дорогое время, ожидая Сервер. Я ждал, а ее тем временем увозили.
Акгыз собирала хурджуны, в один складывала еду, в другой одежду.
— Скорее, скорее! — торопил Махтумкули. — Караван уже спускается с перевала.
— О господин мой! — улыбнулась Акгыз сквозь слезы. — Я все сделаю так, чтоб тебе в пути было удобно и спокойно… Не кричи только на меня перед разлукой. Я — причина твоего неизбывного горя, но ты мне дал счастье в жизни, дал мне детей.
Вспыхнули у Махтумкули щеки стыдом, сел он на ковер возле маленького Ибрагима, который забавлялся старым дутаром. Дернет за струну и слушает, как она звенит. Дернет сразу обе струны и опять слушает.
— Ах, мальчик мой, быть тебе шахиром.
Заплакал крошечный Сары, словно тоже захотел отцовской ласки, но Акгыз подошла к нему, поменяла пеленки и дала грудь.
Махтумкули обнял их обоих. Поцеловал Акгыз со всею нежностью, какая жила в нем.
И жена посмотрела на мужа сквозь слезы, но таким и прекрасными глазами, что обмер Махтумкули.
— Я все обиды свои за этот поцелуй прошу тебе, мой Махтумкули, — прошептала Акгыз.
И в это время в кибитку вошел человек.
— Говорят, Махтумкули собрался идти с нашим караваном?
Шахир встал с ковра, вгляделся в человека. Знакомый будто бы. И вдруг озарило:
— Гюйде! Ведь ты — Гюйде!
— Благодарю тебя, шахир! Узнал старого дружка.
— Садись за дастархан, зови людей.
— В другой раз, шахир! Мы поели два часа назад. Путь у нас далекий и опасный.
— Где ты теперь живешь?
— В дороге живу, Махтумкули. Вожу караваны. Дорога у нас длинная с тобой, обо всем расскажу. Ты в Исфаган?
— В Исфаган.
— И наш караван в Исфаган.
Обнял Махтумкули еще раз своих детей, Акгыз, обнял прибежавшую проводить сестру Зюбейду, попрощался с родными, с Бузлыполатом, со всеми, кто пришел к его кибитке. Положил хурджуны на коня, и ускакали они с Гюйде, с товарищем детства, догонять караван.
Вдоль дороги тесно росли тополя, и дорога, укрытая густой тенью от высокого летнего солнца, была оазисом прохлады посреди зеленой, возделанной, но душной, не продуваемой ветрами равнины. Невысокие горы стояли кольцом. Они были то ли очень старые, успокоенные, сглаженные временем, то ли еще очень молодые, невыросшие. Казалось, что по всему горизонту идет караван одногорбых верблюдов.
А что же это такое? — воскликнул Махтумкули, показывая на сверкающие небесной глазурью толстые башни. Они, словно шахматные пешки, стояли в строю, и чудилось: вот-вот из-за горизонта потянется рука исполина и сделает следующий ход.
— Это — голубиные башни, — ответил равнодушно Гюйде. Он уже несколько раз был в Исфагане и ничему не удивлялся. — Персы поля голубиным пометом удобряют. Ближе подъедем, увидишь, голубей здесь — тучи.