Александр Филипенко
Шахматная доска
Девушка пела в церковном хоре. Арлекины затачивали деревянные мечи, и северный ветер срывал выданные фуражки. Отталкивая собравшихся на платформе зевак, полицейские свистели во все щеки. Журналисты (все как один в новых английских костюмах, в повязанных по последней моде шарфах) просили друг друга быть аккуратнее, потому что брюки-то новые и куплены вот-вот.
Гудели паровозы. Трещали проверяемые вспышки фотоаппаратов и хрупкие косточки сбежавших с занятий семинаристок. Мальчишки, чумазые продавцы новостей, уныло сидели в стороне — никто не покупал газет. Взявшись за каштановые подтяжки, директор вокзала смотрел на платформу через большое пыльное окно:
— Не рано ли отменили крепостное право?!
Старый секретарь ставил на стол блюдце. Фарфор омывал чай. Как и полагалось человеку преклонных лет, старик, вздыхая, отвечал:
— Волнение людское вполне объяснимо, господин директор. Уезжает не кто- нибудь, а сам Алексей Алексеевич Лепехин — великий русский шахматист!
Словно занавес, директор торжественно поднимал брови и, облокотившись на окно, от слова к слову, повышая голос, обрушивался на старика:
— Что же это такое?! И ты туда же, старый дурак?! Подобно другим поддаешься моде! Делаешь из игры не пойми что! А шахматистов, черт их дери, лентяев в запонках, почитаешь за ученых!
— Нет, погоди! Я не закончил! Возносишь, я тебе говорю! И не спорь! Воз-но-сишь! В то время как они, черт их дери, лентяи в запонках, ничего не делают, кроме как дни напролет фигурки янтарные двигают!
— Я, быть может, и старый дурак, но шахматы вещь важная! В шахматы играют люди в высшей степени мудрые, а чем же еще славиться государству, как не мудростью? И потому нет ничего дурного в том, что горожане встречают лучшего шахматиста всех губерний с таким размахом, господин директор! И вот еще что… вам, господин директор, шах! Ан нет, батюшки! Как это я сразу-то не увидал! Шах и мат вам, господин директор! Вот сюда кобылку поставим, и будет вам мат! Во как, господин директор! Шах и мат!
— Еще давай! — недовольно отвечал директор и подходил к столу.
На платформе появился Лепехин. В белоснежном костюме, окруженный журналистами, немного подтягивая левую ногу, он прошел к вагону.
— Экий франт! — заметил кто-то из зевак.
— Так ведь, человечище! Ум! За всю великую нашу родину биться будет!
— Посмотрим, что вы скажете, когда проиграет ваш Лепехин венгру.
— Что ж это вы такое говорите, сударь? Лепехин никому не проигрывает!
— Вот увидите, проиграет он финал, ваш Лепехин.
— А вот давайте поспорим!
— Отчего ж не поспорить, давайте и поспорим.
— Пять рублей.
— Пять? Мало, конечно, но давайте-ка!
— А как я вас найду?
— Спросите Жирмунского. Меня все знают.
Первым делом Алексей Алексеевич переоделся. Белый костюм ему совершенно не нравился. Не нравилась и шляпа. Алексей Алексеевич хотел поехать в свитере, что связала Настенька, но Жарков не разрешил. Жарков сказал, что будут делать снимки и что он, Лепехин, лицо Великой Державы!
«Вы просто обязаны выглядеть блистательно, а свитер Настенькин примерите в поезде», — потребовал Жарков.
Теперь, когда черный в белую клетку кардиган был надет, Алексей Алексеевич улыбался и правой рукой поглаживал левый рукав. Осматривая просторное купе, известный своей скромностью шахматист думал о том, что все это, пожалуй, слишком: «Ковры, скатерти, хрусталь, фрукты! К чему все это?! Могли бы дать мне обычное место. Неуютно тут как-то. Уж слишком все красиво. Дорого все как-то. Даже страшно.»
За стеклом проплывали леса и деревни. Невысокие холмы и остывающие перед зимой поля. Бьющие в стекло капли становились крупнее. Разобравшись с проблемами мелкого характера, время от времени поглядывая в окно, но теперь все меньше отмечая то, что за ним проплывало, Алексей Алексеевич возвращался к единственному волновавшему его вопросу. Лепехину никак не хотелось соглашаться с тем, что вместе со всей командой предлагал Жарков. «Нет, — думал Алексей Алексеевич, — нет, надо бы рискнуть.»
Увертюра, как казалось шахматисту, была чрезвычайно острой и затрагивала даже конец игры. Дебют был красивым и глубоким. Быть может, недостаточно удовлетворительным при точной игре соперника, но исключительным по своему обаянию.
«Точность? В том-то и дело! — думал Лепехин. — Венгр обязательно ошибется! Всенепременно! Если не на четырнадцатом, то на шестнадцатом ходу — иначе и быть не может!»
Однако Жарков стоял на своем. Жарков буквально требовал играть отработанную, проверенную партию.