Сегодня Мышка сказала «нет», сославшись на дела по хозяйству: стирка, штопка…
— Постой! — окликнул Мальчика Мистер Но, сидящий на камне у сая, прерывая путь Мальчика на дикобразовый промысел. — Встань так, Аполлон! — и, ничего не объясняя покорному, застывшему в требуемой позе, стал быстро черкать карандашом по бумаге, уложенной на планшет.
Мальчик догадался: за спиной Шайтан-гора… — и спросил вежливо:
— Вы рисуете… снежную вершину?
— Не только… и не столько, — Мистер Но усмехнулся тяжело и хмуро, — я рисую греческого бога… И гром… среди ясных небес.
Мальчик кинул взгляд на небо.
— То есть, — пояснил Мистер Но, — на фоне вулкана. Что у тебя по рисованию?
Мальчик пожал плечами, не вспомнив сразу.
— Понятно. Но зато, чувствую, ты любитель… внеклассного чтения. Я прав?
Мальчик улыбнулся и, подумав, кивнул. Мистер Но ему всё больше нравился: оказывается, он совсем не страшный, а очень справедливый; и интересный.
Они оба рассмеялись. И Мистер Но, делая мудрую паузу, чтобы это состояние запомнилось Мальчику прочно, мягко отмахнул от себя рукой, дескать, всё, гуляй дальше.
«Прометей» — имя нового лагеря, прима-сезон, последний заезд, август…
Говорили, что было несколько вариантов названия, и всё образцово-пионерское и «зажигательное» — «Огонёк», «Костер»…
Но начиналась последняя декада двадцатого столетия:
«…И даже в названии хотелось подчеркнуть уход от канонического прошлого и обозначить путь к пьянящей и грешной, пока еще грешной, свободе!» — это сказал Мистер Но, однажды у костра…
Влияла ли благодать имени на жизнь «пионерского табора» с его палаточной жизнью, полевым неуютом?
Лагерное руководство снисходительно относилось к шутливой версии «пламенного» влияния. «Сколько ни болтай: халва, халва! — во рту сладко нэт!» — любил повторять начальник, Прелестный Ужас, в улыбке гордо обнажая золотые зубы, жёлтые кукурузины.
Но с утра и до вечера каждый обитатель «Прометея», вслух и про себя, произносил это антично-революционное слово, которое восторженно пылало внутри и, как азартный хлопотун, уговаривало податливое сердце, — и сердце жарко влеклось наружу, просилось в ярко-рыжую плоть.
Нет, не случайно костер в этом лагере был частым явлением, через каждые три-четыре дня, — в остальных «пионерских таборах», нанизанных бусинами на ленту Шахристанского ущелья, языческому огнищу, за правило, отводилось только начала и завершения заездов и сезонов.
Костер в лагере — это не горение дров, костер — явление, праздник. Поэтому праздником поощряли, — им же и карали: костер, прописанный на завтра, мог состояться сегодня, а назначенному в нынешний вечер порой выпадала трагическая отсрочка — до особого распоряжения. Во многом благодаря этой находке, с дисциплиной в лагере был полный порядок. Костер, желанный лагерной пастве, вырастал знаком и инструментом власти в руках руководства — жрецов пионерского стана.
Костра ждали, борясь с нетерпением, как обитатели тюремной камеры ждут выхода в прогулочный двор — солнечную долину.
Мечтали с вечера, когда шел разговор о завтрашнем дне, грезили, засыпая: девчонки и мальчишки, воспитатели и вожатые (у каждого свой интерес) — все, кроме хозяйственных работников, для которых вспышка эмоций сулила больше забот, чем благих впечатлений. Но начальник, от которого, что ни говори про благодать имени и огонь сердец, все зависело, был приверженцем воспитательной модели «кнута и пряника» и шутливого постулата: «Хлеб и зрелища — залог прочной власти». А если серьезно, то Прекрасный Ужас отлично понимал, что праздничный всплеск эмоций — это разрывной клапан, травящий гипертонию толпы. «Э-э, — гудел он осуждающе в разговоре с подчиненными, — вот, смотрите, перестройка, это же джин из бутылки!.. Обратно? Невозможно!..»
«Да, — понимающе кивали коллеги, все, кроме Мистера Но, — вас бы генеральным секретарём! Вы бы!.. Осторожно, потихоньку, пш-ш-ш…» — шампанское шипение, придавленная к стеклянному горлу пробка.
Если после обеда, в результате слухов, опровержений, ожиданий, соглашений и отрицаний, рождалось достоверная перспектива костра, то из дисциплинированных пионеров выделялся «отряд по подготовке», который уходил в богатые сушняком лесистые предгорья.
Останки кореженных деревьев — грецкого ореха, арчи, клёна, ясеня, — собирали, стаскивали на середину Марса, устанавливали в пирамиду.
Томный сумрак спускался с гор, и дровяная стройка, копия северного чума, с которого содрали шкуры, заключалась в квадрат пионерских отрядов, — и рокотный барабан, как шаманский бубен, торжественно возвещал о начале вечернего костра.