Блестящей красавицей Констанцию назвать было нельзя. Невысокая, хрупкая, она обладала чем-то неуловимо пленительным. Изяществом движений, теплым светом в глазах, редкой, обволакивающей женственностью. Ее обаяние было оружием, против которого мало кто мог устоять. Даже Зинаида Ивановна Нарышкина, вторая жена князя Юсупова, вопреки всем ожиданиям, искренне привязалась к очаровательной падчерице.
Констанция жила с братом в роскошном особняке, купленном отцом для Константина. Эта безмятежная жизнь рухнула в одночасье с неожиданным арестом брата. Константина обвиняли в участии в кружке «молодых Патриотов России» под сомнительным патронажем английского посла и что было страшнее всего, в причастности к покушению на цесаревича. Отец и Констанция оказались раздавлены этим ударом. Узнав, что сыну грозит каторга, лишение чинов, дворянства и всего состояния, князь Юсупов, привыкший повелевать, впал в лихорадочную активность. Он метался по столице, унижался в просьбах, использовал все связи, все свое немыслимое влияние… Но два дня отчаянных усилий принесли лишь горькие отказы и ледяное равнодушие. Система, которую он знал и в которой умел действовать, вдруг стала непробиваемой стеной. Великосветское общество, всегда относившееся к князю с завистью и недоброжелательством из-за его несметного богатства, независимого нрава и поступков, которые не понимали и не принимали, отвернулось. Не найдя ни поддержки, ни сочувствия, князь потерял последнюю надежду спасти сына. Отчаявшись, он вдруг вспомнил об услышанном разговоре о назначении графа Васильева начальником восточного отделения иностранной коллегии. Кругом только и говорили о зяте графа, казачьем полковнике Иванове, который спас цесаревича во время покушения. Во время своей службы в иностранной коллегии князь не раз встречался и даже работал некоторое время в Турции под руководством Дмитрия Борисовича. Борис Николаевич вызвал дочь и, дождавшись ее, поделился с ней своей последней надеждой на графа Васильева.
— Констанция, внучка графа Васильева, внебрачная дочь императора и жена полковника Иванова. Он спас цесаревича во время покушения. Молю тебя, Коста, постарайся уговорить ее помочь нам. Император благоволит ей.
Воодушевлённые надеждой, отец и дочь явились с поздним визитом к графу Васильеву.
Удивленный столь неожиданным визитом князя и его дочери, граф сразу догадался о его причине. Понимая, что последует неприятный для него разговор, тем не менее, граф вежливо принял князя. Он решил не отказывать князю сразу, а выслушать Бориса Николаевича. Они прошли в кабинет; его дочь Констанция была принята Екатериной.
— Простите меня, Дмитрий Борисович, за столь поздний и неожиданный визит, но чрезвычайные обстоятельства принуждают меня нарушить приличия. Я думаю, вам известно, что мой сын, Константин Муравин, арестован, обвиняется в покушении на цесаревича и участии в деятельности кружка «Патриоты России». Ему грозит каторга и лишение всех прав. Я могу поклясться, что он не мог участвовать в покушении на его высочество, цесаревича Александра, — я уверен в этом. Участие в кружке «Патриоты России», допускаю. Молодость, неокрепший ум, стороннее влияние. Дмитрий Борисович, все мы когда-то допускали подобные ошибки. Но такой приговор моему мальчику мне кажется слишком суровым. Умоляю вас, Дмитрий Борисович, помогите мне!
— Борис Николаевич, я понимаю вас и, поверьте, искренне сочувствую, — голос графа Васильева звучал доброжелательно, — но не знаю, как помочь вам. Силы мои в этом деле ничтожны.
— Дмитрий Борисович! — князь Юсупов резко вскинул голову, словно схватившись за соломинку. — А ваша внучка? Возможно ли умолить ее о заступничестве? — В его глазах, налитых кровью от бессонницы, горела последняя, отчаянная надежда. Все его несметные богатства, все связи при дворе оказались прахом. Сам император был непреклонен.
Граф Васильев смотрел на изможденное лицо князя. Он всегда относился к Юсупову с определенной симпатией, даже уважением. Особенно после того страшного неурожая в южных губерниях, когда Борис Николаевич, не дожидаясь указов, распорядился кормить всех своих крестьян за свой счет, все семьдесят тысяч душ! Тогда многие в свете шептались о «барской прихоти» или расчете, но граф видел в этом поступке редкое милосердие и истинное благородство. Семьдесят тысяч жизней, спасенных от голодной смерти. Этот подвиг милосердия, недоступный пониманию большинства, теперь вставал перед внутренним взором графа.