Мулла долго молчал. Потом кивнул, один раз, решительно.
— Справедливо. На это можно дать слово и клятву. — Он поднялся, положил теплую, жилистую руку на плечо Хайбулы. — Крепись, сын мой. Ты идешь по лезвию, но путь твой верен. Аллах видит твою правду. Аллаху акбар.
Хайбула поручил Лазибу проводить старца. Едва дверь закрылась, как вошел сам Гасан, на пороге стоял еще один человек, запыленный с дороги.
— Хайбула, гость. Малик из ущелья Саниба.
Малик шагнул вперед, его лицо, обветренное и умное, расплылось в широкой улыбке.
— Ас-саляму алейкум, Хайбула!
— Ва алейкум ас-салям, Малик! Добро пожаловать. Что привело тебя к нам?
— Вести и гостинцы! — рассмеялся Малик. — К нам совали нос люди Абдулах-амина. Звали «покарать изменника», тебя, Хайбула! — Он презрительно фыркнул.
— Наш совет вежливо послал их восвояси. Присоединиться к тебе открыто, пока не можем. Но… — Малик многозначительно подмигнул, — … совет не запретил добровольцам помочь тебе. Нас восемь сабель. И… — он кивнул в сторону двери, где виднелись тюки, — … привез кое-что по просьбе одного известного тебе человека. Оружие. Не горы, конечно, двадцать ружей да двадцать пистолетов. Но добротное, британское. Пороху и свинца вдоволь.
Хайбула не сдержал улыбки. Он шагнул к Малику и крепко, по-братски, обнял нежданного, но столь желанного союзника. В груди, где еще недавно лежал камень усталости, затеплилась надежда и благодарность.
Хамид покинув дымный, пропитанный злобой дом Абдулах-амина с камнем на душе. Решение не приходило. К кому примкнуть? Старая вражда или призрачный шанс на мир? Сомнения грызли его, как шакалы падаль. После ночи, проведенной в мучительных раздумьях, он сел в седло и отправился к единственному, чей совет ценил выше золота, мудрецу Абу Вахиду.
Старца знали все горы. Казалось, он жил здесь вечно, как живая легенда. За сто с лишним лет его сухая, маленькая фигура, укутанная в простую шерстяную накидку, стала частью горного селения. Хамида впустили в прохладную саклю высокогорного аула. Абу Вахид сидел на низком топчане, поджав ноги. Белые, как первый снег на вершинах, волосы и борода обрамляли лицо, изрезанное глубокими морщинами. Но глаза… Ясные, пронзительные, они встретили Хамида взглядом, в котором читались века мудрости и безмолвное понимание.
— Ас-саляму алейкум, уважаемый Абу Вахид, — Хамид склонился в почтительном поклоне, касаясь рукой сердца.
— Ва алейкум ас-салям, Хамид. — Голос старца был тих, но звучен, как ручей в тишине. Правнук молча поставил гостю низкую скамью.
— Простите, что потревожил ваш покой, — начал Хамид, садясь. — Но к кому еще идти за советом, когда душа в смятении? Никто не может сравниться с вашей мудростью, уважаемый.
Абу Вахид слегка кивнул, его взгляд, казалось, проникал в самую суть смятения гостя.
— Ты колеблешься, Хамид. Не знаешь, куда повернуть свой клинок и клинки своих воинов.
Хамид лишь кивнул, глядя в земляной пол.
— Столько зим ты сеял смерть среди гяуров… А теперь сомневаешься, та ли это была жатва? — Старец не спрашивал, он констатировал. Хамид вздрогнул от точности его слов.
— Что же ты хочешь услышать от меня, воин? — спросил Абу Вахид, не отрывая проницательного взгляда.
— Совет, мудрейший! — вырвалось у Хамида. — Укажите путь!
Старец медленно отвел глаза, устремив их куда-то вдаль, за стены сакли.
— Нет, Хамид. Никакого совета не будет.
— Как… нет? — Хамид растерянно поднял голову.
— Если бы ты горел уверенностью в победе и правоте своего выбора, твои сапоги не ступили бы на мой порог, — произнес Абу Вахид спокойно, но каждое слово падало, как камень. — Ты пришел потому, что боишься ошибиться. Боишься поражения. И ищешь в моих словах не истину, а оправдание. Чтобы потом, если падут твои воины, сказать: «Виноват старец, он надоумил». Разве я не прав?
Хамид замер. Простота и неумолимая правда этих слов обрушилась на него, как обвал. Он чувствовал себя обнаженным перед этим всевидящим взором.
— Решение — твое, и только твое, Хамид, — продолжил старец, и в его голосе впервые прозвучала строгость. — Твои воины доверили тебе самое дорогое, свои жизни. Спроси же теперь самого себя: За какую правду ты готов положить эти жизни без сомнения, без сожаления, с легким сердцем и чистой совестью? Ту сторону и избирай. — Абу Вахид откинулся на грубые подушки, его веки медленно сомкнулись. — Больше мне нечего сказать тебе, Хамид. Путь указан. Иди.