Начало сентября. Третья сотня Веселова демонстрировала куда более высокую выучку. Неудивительно, в ее рядах служили двадцать семь ветеранов, прошедших сиденье в Армянской области и закаленных в боях. В них я не сомневался. А вот четвертая и пятая сотни… Они вызывали тревогу. В том, что задачу выполнят, верил. Но вопрос стоял иначе, какой ценой?
От Хайбулы все это время не было гонцов. Значит, на его участке пока спокойно. Со дня на день должны подойти первая и вторая сотни, а с ними полторы сотни Семёновцев с Соловьёвым. Полуэскадрон Тверских драгун под командой подполковника Шувалова.
Пока что все шло строго по плану. Оставалось только ждать и готовиться. Небольшие партии разведчиков постоянно патрулировали в десяти верстах от границы линии. Иногда заходили глубже. Хотел пойти в глубокую разведку, но мои ближники категорически отказались выполнять на их взгляд глупый приказ. В разведку ушли Костя, Азим и Халид. Одеты просто, в местные одеяния. Ружья и пистолеты в чехлах. Разведка на четыре дня. Оставалось только ждать.
Утром вернулся патруль.
— Наши иду, командир. В дали показалась стройная колона первой и второй сотни со всеми дополнительными подразделениями. Ко мне подскакала группа командиров во главе с Андреем.
— Здравия желаю, господин полковник. — радостно поприветствовал меня он соскакивая с лошади.
— Отряд в полном составе прибыл. Больных и отставших нет. Докладывает начальник штаба есаул Долгорукий. С лошадей соскочили Соловьёв, Шувалов и незнакомый штаб-ротмистр тверских драгун. Все в запылённых мундирах, уставшие, но довольные окончанием марша.
— Штаб-ротмистр Самойлов, командир полуэскадрона. — представился незнакомый офицер.
— Есаул распорядитесь разбить лагерь, стоянка неопределённое время. Вечером господа прошу на ужин. Скромно, по-походному.
Аслан и Савва раздобыли мяса и картошки с овощами. Решил приготовить казан кебаб, который стал не менее популярным блюдом чем плов. Готовка мне по душе, но только иногда. Старшина Ерёмы притащил медный котел приличных размеров. Повар сотни принёс поварской инструмент, а сам стал поварёнком, внимательно отслеживая мои действия. Аромат жаренного мяса и специй поплыл по стоянке. Сытно поужинав, мы сидели у костра. Я варил себе кофе, остальные пили чай. Пламя костра отбрасывало неровные тени, прыгающие по лицам сидящих.
— Спой, командир, про Дороги… — негромко попросил Ерёма, глядя на тлеющие угли. — Душа просит.
— Да, спойте, Пётр Алексеевич, — тихо поддержал ротмистр Малышев. Все офицеры негромко заговорили, устраиваясь поудобнее. Саня с гармоникой пристроился рядом. Дождавшись моего кивка, начал проигрыш.
Я вздохнул, собрался с мыслями и затянул, чуть хрипловато, первый куплет:
Эх, дороги,
пыль да туман,
Холода, тревоги,
да сплошной бурьян…
Знать не можешь
Доли своей,
Может, крылья сложишь
Посреди степей…
К моему голосу осторожно, словно боясь спугнуть настрой, присоединился голос Саввы. Чуть позже подхватил Еркен. Слова песни, тяжелые и пронзительные, поплыли над спящим лагерем, разрывая ночную темноту. К нашему костру, привлеченные знакомой мелодией, тихо подтягивались другие бойцы. Садились на корточки, на землю, молча, впитывая каждое слово.
Выстрел грянет
Ворон кружит…
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит…
В отсвете костра на загрубевшей щеке Ерёмы блеснула и скатилась одинокая слеза. Он ее не замечал, весь уйдя в песню, в горькие дороги, что она вспахивала в памяти. Ротмистр Малашев сидел с застывшим лицом было видно, как глубоко он переживает слова песни. Наши голоса, сдавленные и глухие в куплетах, набирали силу в припеве, сливаясь в один мощный, щемящий стон:
Нам дороги эти
позабыть нельзя!..
И снова откатывались в минорную тишину строки.
Я замолк. Последняя нота растаяла в воздухе. Над лагерем повисла густая, почти осязаемая тишина. Каждый сидел, отгороженный от других этим внезапным молчанием, уйдя в себя, в те самые глубины, куда песня добралась своим горьким жалом. Никто не шевелился. Только потрескивали угли костра. Эта песня, простая и проникновенная, вывернула наизнанку все, что копилось в душе, усталость, тоску, страх потерь. Она коснулась самого нутра, оставив после себя щемящую пустоту и странное, тяжкое братство тех, кто эту боль теперь носил в себе.