— Да… ты! Да… я! — Велибин буквально захлебывался от бешенства, слюна брызгала из уголков рта. — На каторгу пойдешь, сволочь продажная! Да я сгною тебя! Разотру в порошок! В пыль! — Он орал еще с минуту, выкрикивая отборные ругательства и невнятные проклятия, лицо перекошено, жилы на шее надулись. Вскочив из-за стола, что есть мочи грохнул кулаком по столешнице — чернильница подпрыгнула, забрызгав бумаги. Наконец, свалившись обратно в кресло, он тяжело задышал, как загнанный бык, вытирая платком пот со лба и трясущимися руками поправляя ворот вицмундира, ставшего неожиданно тесным.
Когда хриплый голос зазвучал снова, в нем уже не было прежней истерики, лишь холодная, смертельная усталость и ненависть:
— Следствие… располагает неопровержимыми доказательствами… — он делал паузы, чтобы перевести дух, — … что вы сбывали оружие… врагам Империи. Тому самому… Хайбуле. — Велибин поднял на графа мутный, полный ненависти взгляд. — На основании совокупности представленных доказательств… ваша вина… в государственной измене… и содействии врагам Империи… считается… доказанной.
Он выпрямился, пытаясь вернуть себе тень достоинства, голос набрал металлическую твердость:
— Вы… подлежите немедленному взятию под стражу… и препровождению в Петербург… для окончательного рассмотрения вашего дела… Главным Военным Судом. — Велибин с силой ударил по столу ладонью, уже не кулаком, словно ставя точку: — Взять его! Определить в камеру строгого содержания! Без права какого-либо сношения!
— Ваше превосходительство, вы не можете арестовать меня. — голос мой был твёрдым и подчёркнуто почтительным. — Мой арест, помешает исполнению дела государственной важности.
— Вы сомневаетесь в моих полномочиях, полковник? — Велибин на удивление спокойно отреагировал на мои слова.
— Я повторяю, ваше превосходительство, дело государственной важности, вы сознательно пытаетесь препятствовать в его исполнении. — Вложил в слова всю тяжесть последствий.
Мои доводы разбились о каменное спокойствие Велибина. Он даже бровью не повёл.
— Поручик, выполняйте приказ!
— Поручик погодите. — я подошёл вплотную к столу и, достав свой именной жетон, положил на стол.
Велибин с минуту смотрел на мой жетон, как на ядовитую змею. Хотел взять его в руки, но я не позволил. Продемонстрировал его перед самым носом, позволив рассмотреть все подробности.
— Надеюсь у вас нет больше вопросов ко мне? — вложил в слова всю силу своего статуса.
Я положил жетон в карман и щёлкнул каблуками.
— Честь имею. — развернулся и пошёл к выходу, в полной тишине, чувствуя, как в моей спине взгляд Велибина пытается прожечь дырку. Броня моего жетона надёжно охраняла меня. По крайней мере сейчас.
Выйдя из здания сразу наткнулся на Лукьянова, нервно курившего у входа.
— Пётр Алексеевич, как всё прошло? — кинулся он в тревожным ожиданием.
— Всё прошло в рабочем порядке, с минимальными потерями. — устало улыбнулся я, чувствуя как перенервничал.
— С вас сняли обвинение?
— Пока трудно судить, уверен продолжение последует, но это не важно. Главное довести начатое дело до конца.
После обеда в гостинице с Лукьяновым я уединился в номере. Мысли крутились вокруг одного: как уговорить Хайбулу подписать мирный договор хотя бы на три года с генерал-лейтенантом Мазуровым, начальником Кавказской линии. Мазуров был минимальным чином, имевшим право заключать подобные соглашения — пусть и с последующей ратификацией командиром Кавказского корпуса, генералом Геллером. Этот договор был краеугольным камнем всей моей миссии. С него и следовало начинать.
Вечером, в моем номере, за чашками чая, мы с Лукьяновым обсуждали отряд ротмистра Малышева и туманные перспективы ССО. В дверь вошел Куликов. Молча поздоровался, сам налил себе чаю и устроился в кресле, погрузившись в тягостное молчание.
— Жан Иванович, — не выдержал наконец Лукьянов, — может, просветите нас насчет дальнейшей судьбы Петра Алексеевича?
Куликов поднял на него взгляд, но промолчал, сделав глоток. Тишина повисла плотной завесой. Затем его глаза уперлись в меня.
— Пётр Алексеевич, а почему не предъявили свой жетон сразу?
— Какой жетон? — Полковник Лукьянов насторожился, его чашка замерла на полпути ко рту.
— Серебряный. Именной. В золотом окаймлении, — Куликов произнес это ровно, как констатацию факта, но каждый слог вибрировал невысказанным смыслом.
— Вы шутите, Жан Иванович? — Лукьянов не скрывал изумления.