— Вчера ко мне приезжала дочь, только что вернувшаяся с Кавказа. Она была свидетельницей… то есть, ей сам князь Долгорукий сообщил об аресте в его присутствии. Сегодня я пытался узнать подробности у осведомленных лиц, — князь Юсупов развел руками, — но дело, видимо, строжайше засекречено. Удалось установить лишь одно достоверное обстоятельство: в августе по высочайшему повелению туда было направлено военно-судебное установление. Простите, граф, при всем моем усердии узнать больше не удалось. Дело покрыто мраком.
— Благодарю вас, ваше сиятельство, — голос графа звучал глухо и отстранённо, будто доносился издалека. — Прошу извинить… мне необходимо остаться одному. Обдумать…
— Разумеется, граф, я все понимаю, — князь Юсупов мгновенно поднялся с места, всем видом показывая готовность удалиться. Он сделал глубокий, почтительный поклон. — Дмитрий Борисович, будьте уверены, вы всегда можете рассчитывать на мою посильную помощь и поддержку в этом тягостном деле.
С этими словами князь тихо вышел, стараясь не потревожить гнетущую тишину кабинета.
Граф остался один. Он попытался собрать в кулак рассыпающиеся мысли, но тщетно. Разум отказывался служить. Как? — билось в висках одно неотступное слово. Как могло случиться такое? Петр… арестован! Немыслимо! Спаситель цесаревича! Георгиевский кавалер! Человек, чьи заслуги перед Престолом неоспоримы! Что он мог совершить, чтобы военно-судебное установление арестовало его по высочайшей воле? Логика отступала перед хаосом тревоги и непонимания. Мысли путались, цепляясь за пустяки, уворачиваясь от страшной сути. Конструктивному размышлению мешал нарастающий ком беспокойства.
Сознавая бесплодность попыток успокоиться, граф с усилием встал. Одно решение проявилось сквозь сумбур: завтра с первым рассветом — к Бенкендорфу. Только к шефу жандармов. Там, возможно, удастся хоть краешком глаза заглянуть в эту непроницаемую тьму и понять, что же стряслось.
Решив скрыть от Катерины тревожные вести до выяснения истины, граф провёл бессонную ночь. Едва дождавшись рассвета, он уже стоял в приёмной Бенкендорфа.
Генерал, увидев измождённое лицо гостя, немедленно провёл его в кабинет.
— Дмитрий Борисович? — Бенкендорф с искренним беспокойством взглянул на графа. — Что случилось? Вы нездоровы?
— Ваше высокопревосходительство, лишь вы можете развеять мою муку, — голос графа был глухим. — Скажите ради Бога: правда ли, что полковник граф Иванов-Васильев арестован?
— Ах, вот о чём… — Бенкендорф слегка откинулся в кресле, его выражение смягчилось. — Успокойтесь, Дмитрий Борисович! Положение вовсе не столь грозно, как вам представилось. Подробностей сообщать не могу, но уверяю вас: полковник следует в Петербург не под стражей, а как свободный офицер. Убеждён, что арест был досадным недоразумением и ныне он давно на свободе.
Словно гора с плеч свалилась. Граф ощутил внезапную слабость, крупные капли пота выступили на лбу. Он с трудом вынул платок.
— Виноват, ваше высокопревосходительство… годы. Такие вести — не для старого сердца. Значит… значит, я могу успокоиться? Ссылаться на это досадное недоразумение? — в его глазах читалась мольба о подтверждении.
— Совершенно верно, — твёрдо кивнул Бенкендорф. — Потому прошу: не тревожьте напрасно Екатерину Николаевну. Но скажите, — его взгляд внезапно стал проницательным и строгим, — от кого именно вы узнали об аресте?
— Княгиня Оболенская… только что вернулась с Кавказа. Князь Долгорукий сообщил ей об этом при передаче писем, — граф поспешно добавил, видя нахмуренные брови генерала: — Она навестила брата, ничего более. Так же сообщила, что он был легко ранен в бою.
Граф встал, совершая глубокий, благодарный поклон:
— Благодарю вас, граф Александр Христофорович, за то, что приняли старика и вернули ему душевный покой. Признаюсь… я искренне привязан к Петру Алексеевичу. Вижу в нём истинного патриота и верного слугу Престола. И никогда не поверю в иное.
Уже возвращаясь домой в карете, граф неожиданно для себя осознал всю глубину своей привязанности к Петру. Яснее ясного он почувствовал: молодой человек стал близок и дорог не только Кате — он занял место в самом сердце его, старого графа. Петр сумел заполнить ту бездонную пустоту, что зияла в душе после гибели сына. Да, именно сына, — с внезапной и безусловной ясностью признал он про себя. — Сына и никак иначе.
И странно: с этим горько-сладким осознанием на душе словно просветлело. Тягостная тревога, еще недавно сжимающая сердце ледяным кольцом, отступила, растаяла, как утренний туман под первыми лучами солнца.