Глава 2
Я только успел смыть с себя дорожную пыль и собирался отправить Пашу разузнать, где остановились Куликов с Лукьяновым, как в номер буквально ворвался запыхавшийся Лохов. Лицо его было серым, мундир растрепан.
— Прошу глубочайшего прощения, ваше сиятельство, — выпалил он, едва переводя дух. — Но… его превосходительство господин Велибин приказал… немедленно… определить вас в арестантскую камеру. — Он не смотрел мне в глаза, смущение и страх сквозили в каждом его жесте.
Я взглянул на него спокойно, без тени удивления или гнева.
— Ну, раз требует начальство — определяйте, Илья Васильевич, — лишь слегка вздохнул я. — Дайте минутку переодеться.
Одел полёвку, оружие отдал Аслану. Приказал Паше найти Куликова и Лукьянова и сообщить о произошедшем. Взял бурку и флягу со спиртом.
— Я готов, штаб-ротмистр, ведите в ваше гостеприимное заведение.
К моему удивлению, меня привезли не в жандармский каземат, а в городскую тюрьму — мрачное, почерневшее от времени здание.
— Почему не в жандармскую? — спросил я Лохова, пока мы шли по гулкому двору.
— Там… нет мест, ваше сиятельство, — пробормотал он, избегая моего взгляда. Неправда, конечно. Просто кто-то решил унизить меня и с чего этот Велибин, так взъелся на мою персону.
При мне, Лохов, отдал приказ ленивому фельдфебелю — начальнику дежурной смены, и добавил сдавленно:
— Определите… в камеру почище. На два-три дня, не больше. Понимаешь?
Фельдфебель тупо кивнул, лениво махнув рукой тощему охраннику.
Тот повел меня по длинным, пропитанным сыростью и отчаянием коридорам. Воздух становился все тяжелее. Наконец он остановился перед массивной дубовой дверью, обитой ржавыми железными полосами. С лязгом и скрежетом он повернул огромный ключ, с грохотом отодвинул тяжелые засовы и распахнул дверь.
На меня хлынул удушающий поток спертого воздуха. Он был густым, как вата, и бил в нос адской смесью: вонь немытых тел, прокисшего пота, плесени, испражнений из параши и еще десятка неописуемых, отвратительных запахов. Я непроизвольно отшатнулся, едва сдержав рвотный позыв.
— Проходите, ваше благородие! — равнодушно сказал охранник, подталкивая меня в спину. — Эй, вы там! Тихо! И чтоб без безобразий! — Он погрозил кулаком в полумрак камеры.
— Послушай, любезный, — кашлянул я, пытаясь продышаться, — неужели одиночки нет? Хоть какой?
— Нету, ваше благородие, — буркнул он, уже отходя. — Тут хоть посвободней будет. — Его голос растворился в коридоре вместе со скрипом сапог.
Я шагнул внутрь. За спиной с оглушительным грохотом захлопнулась дверь, лязгнули засовы, скрежетнул ключ в замке. Этот звук — словно падение каменной плиты на крышку гроба — окончательно отрезал меня от мира.
— Ну, что, доигрался дебил. Надо было…. эх, чего уж теперь.
Полумрак. Глаза медленно привыкали. Камера — сажени четыре на четыре, не больше. Голые, заплесневелые стены, покрытые копотью. По стенам — двухъярусные нары из грубых, почерневших досок. Под самым потолком — крошечное зарешеченное окошко, пропускавшее лишь жалкую полоску пыльного света. Из угла слышна вонь параши.
Трое. Они молча наблюдали за мной.
Справа на нижних нарах, развалившись как хозяин, сидел крепкий мужчина лет под пятьдесят, хотя тюрьма старит — могло быть и меньше. Лицо — в глубоких морщинах, но взгляд из-под нависших бровей — цепкий, оценивающий. Одет относительно опрятно: поношенная, но чистая рубаха, стеганая безрукавка, теплые штаны. Сапоги, аккуратно снятые, стояли рядом.
Прямо передо мной, облокотившись о стойку нар, стоял костистый, жилистый мужик. Не старый. Всклокоченная борода, растрепанные, сальные волосы. Лицо — в оспинах и старых шрамах. Глаза — колючие, насмешливые, злые. Он осклабился, обнажив кривые, пожелтевшие зубы.
— Ну, чо встал столбом, барин? — его голос был сиплым, как напильник по железу. — Проходи, присаживайся куда-нибудь. Звиняй, место для твоей барской жопы вычистить не кому. А ну-ка, поведай честному люду: ты кто таков? И за какие такие заслуги удостоился нашей хлебосольной кампании? А? — Он ехидно хихикну своим молчаливым товарищам, явно начиная игру.
Третий, самый молодой, съежился на верхних нарах в углу. Хмурый, с лицом, застывшим в немом страхе и апатии. Он лишь исподлобья, как затравленный зверек, следил за происходящим.
Стараясь не вдыхать глубоко: — Хотите поиграть, поиграем. — мелькнула мысль
— Не тебе с меня спрос держать, сявка не мытая. Сам обзовись для начала, а я подумаю, говорить с тобой или на счёт поставить за неуважение.