— Принимай, сидельцы! — пробурчал Федот.
Чиж с Хряком перенесли тяжелую чашку, две полные корзины, большой кувшин и бутыль.
— Эй, сидельцы! Посуду да корзины — чтоб целыми вернули! — напомнил Федот, прежде чем запереть дверь.
В камере повис густой, аппетитный запах жареного мяса и свежего хлеба. Все уставились на еду, но не прикасались, глядя на меня.
— Хряк, ты что, обиделся на меня, что ужинать не будешь? — спросил я с деловой серьезностью.
— Чего это? Я не в обиде! — забеспокоился Хряк.
— Шучу. Чиж, давай, руки помой и дели на пайки. Хряк, полей ему воды, да и сам умойся.
Совершив наскоро омовение, они стали выкладывать провизию на стол.
— Ваше благородие, ножик дадите? Порежу, сразу верну, — попросил Чиж.
Я протянул ему огрызок ножа, а себе достал маленький за сапожный.
— Эх, мать честная… Красота… — завороженно пробормотал Чиж, глядя на нож.
— Ты давай, режь, а не пяль зенки! — раздраженно рявкнул Крох.
Крох разлил пиво, а я налил себе вина.
— За знакомство, ваше благородие! — сказал тост Крох. Я улыбнулся в ответ и отпил глоток.
Хряк и Чиж ели торопливо, с жадностью, будто опасаясь, что у них отнимут их пайку. Крох, как и я, ел неторопливо.
— Чиж, ты чего так торопишься? Подавишься ненароком. — усмехнулся я. — Не торопись, никто не претендует на твою пайку. Кушай и получай удовольствие.
И вот в нашу камерную идиллию ворвался шум открываемой двери. На пороге стоял полковник Лукьянов и Федот державший масляный фонарь. Лукьянов, увидевший открывшуюся картину, воскликнуть удивлённо.
— Однако, Пётр Алексеевич, что празднуем? — и посмотрел на охранника.
— Так, это, господин полковник, его благородие попросили. — Смутился фельдфебель, — господин ротмистр сказали не ущемлять и присмотреть. Вот потому и получилось так.
— Ладно, фельдфебель, в этом случае прощаю нарушение. Ну, что на выход, ваше сиятельство. — пригласил Лукьянов прикрывая нос платком.
Я поднялся и, собрав вещи, пошёл на выход. Мои сокамерники дружно встали.
— Крох, подойди. — сказал я глядя на него. Он подошёл и встал рядом. Вложил ему в руку десятирублёвую ассигнацию.
— Извини, больше нет. Прикупите еды.
Он внимательно посмотрел мне в глаза.
— Благодарствую, ваше благородие. Ежели в городе возникнет замятня с честным народом, скажи, что Крох за тебя слово держать будет.
— Свои дела решаю сам. — жёстко ответил я.
— Оно понятно, но мало ли, как в жизни случается, ваше благородие.
— Что ж, благодарю. Прощай честной народ.
— И ты прощевай, ваше благородие. Звиняй, ежели что не так. — проскрипел Хряк.
Я вышел из камеры.
— Ну и смердит от вас, Пётр Алексеевич. — поморщился Лукьянов.
— Что поделать, такова жизнь, без прикрас и ретуши.
Глава 3
Княгиня Оболенская сидела в глубоком кресле гостиной, вся кипящая от обиды и раздражения. Весь день напрасного ожидания! Вся душа её была переполнена негодованием и жгучей обиженностью. Но, как назло, воспоминания о прошедшей ночи не давали покоя, навязчиво возвращая её к тем сладостным, опьяняющим минутам, что подарил ей граф. Никогда прежде — Никогда! — ни с одним мужчиной она не испытывала ничего подобного. Она даже представить не могла, что такое возможно. И вот этот… негодяй, подлец (а кто же ещё?), не просто мучает ее своим отсутствием — он даже не снизошел прийти, не бросился к ее ногам, умоляя о близости! Обида сдавила горло, подступила к глазам жгучими слезами. Констанция не замечала, как они, горячие и соленые, бежали по ее лицу, оставляя влажные дорожки на щеках.
— Ну и пусть! — прошипела она сквозь зубы. — Он еще пожалеет! Будет молить, будет ползать у моих ног… и…
Мстительные картины одна за другой вспыхивали в сознании. Но внезапно — словно ледяной водой окатило — Констанция с отрезвляющей, болезненной ясностью поняла: он не придет. Не станет ничего вымаливать. И ей не будет дано терзать его ни холодностью, ни пренебрежением. Этот мужчина не просит. Он берет то, что хочет, не спросясь. И она… она отдастся ему безропотно, без тени сопротивления, вся целиком.
— Да что же это со мной? — вырвалось у нее шепотом, полным отчаяния и стыда. — Неужели я, как последняя дурочка… влюбилась? — В который уже раз задавала она себе этот унизительный вопрос.
Весь вечер и почти всю ночь она билась над загадкой своих чувств: любовь ли это? Или нечто иное? Постепенно буря внутри улеглась. Маленькими шажками Констанция стала разбирать хаос в своей голове. Никогда она не испытывала ничего подобного. Все чувства прошлого блекли перед этим всепоглощающим, безумным вихрем страсти. Неодолимое желание вновь познать то наслаждение, что он ей подарил.