Олег Рой
ШАЛЬ
(Сентиментально-приключенческая повесть)
Голубой экран телевизора мерцает-мерцает, да постепенно меркнет, звук тихо-тихо гаснет и наплывает мамин голос:
…Если поджать ноги, то в мамину шаль можно укутаться с головой… Пух лезет в нос, щекочет веки, зато тепло и нежно… Так, наверное, хорошо котятам под брюшком у кошки… Охранит и защитит… Надежно… Спокойно…
…Вот тетя Люба, она девушка или молодушка? Если вырасти и на ней жениться, то и дочку заводить не надо, у нее уже есть…
…Так за всю свою тридцатисемилетнюю жизнь Володя Степанков и не узнал, что же там после этого «станешь…». Ребенком на этом слове проваливался в глубокий сон и был переносим прямо так, укутанный, в мамину пуховую шаль, из кресла перед телевизором - в постель, уже спящий, ничего не слышащий.
Утром все забывал спросить, что же там бывает после сватанья к невестам.
Нынче, напротив, из глубокого сна, возвращавшего постоянно в детство, его вырывал противный звук электронного будильника… И опять ситуация с невестами оставалась неразгаданной, таинственной, неясной… Хотя накопленный жизненный опыт уже кое-что подсказывал, но сомнения оставались: а вдруг? А если что-то? Мало ли…
…Однако лежал он на своем булькающем водяном матраце, в устроенной по последнему слову стиля «техно» квартире знаменитого своей неприступностью для простого смертного дома на Кутузовском проспекте столичного города страны России - Москвы. И день ему предстоял преотвратительнейший, да просто гадкий и мерзкий. Как эта июньская, не по правилам природы, холодная погода за окном…
И это при всем при том, что не знал, духом не ведал и словом не догадывался, что именно сегодня, волей ли случая, провидения ли, жизнь его закрутится, завертится, потечет помимо его воли, в силу странных, неподвластных ему обстоятельств по иному руслу. И платить ему за все происходящее придется самой высокой ценой - возможно, своей или чужой (это пока еще чужой, а потом уже и близкой, ближе и родней своей) жизнью. Быть может… Но пока он этого не знал, и настроение у него было отвратное совсем по другому поводу.
Ну терпеть он не мог оправдываться! Еще в детстве дед наставлял: «Оправдывается тот, кто не прав. А кто не прав, бывает бит». Фразочка запала на всю жизнь, стала правилом поведения, вот и сейчас назойливо липла, не хотела отпускать… А ведь придется оправдываться. За тем и едет. Может, и бит будет. Фигурально. А то и натурально. Миша художник. Талантливый. У художников, особенно у талантливых, - это второе после живописи увлечение - подраться. Такой распространенный способ общения. Скажите на милость, как можно быть неправым, помогая другу? Правда, тайно. Но это же, чтоб не зацепить его гордость. Сейчас, через несколько минут, тайное должно стать явным, и объяснить все будет трудно.
К месту предстоящего аутодафе (ресторан «Пирамида» не знал, не ведал, что ему отведена такая мрачная роль), даже не подозревая о душевных терзаниях хозяина, Володю Степанкова важно и уверенно вез черный, сверкающий никелированными деталями, краса и гордость преуспевающей и процветающей фирмы - огромный джип. Бережно покачивал он в своем огромном и уютном чреве водителя, аккуратно, но настойчиво теснившего шустрых «москвичей» и «жигулят»; близнецов-охранников, бдительно высматривающих через затемненные окна автомобиля гипотетических киллеров, которые могли коварно затаиться в разношерстной толпе прохожих; и самого главного - шефа, сегодня отчего-то печального, задумчивого, явно чем-то встревоженного.
Справа проплыл великий пролетарский поэт, поднявший в приветствии руку и, видимо, что-то подсказавший своему тезке из джипа. Ибо тот встрепенулся и отдал команду:
– Останови-ка, мне у перехода на Пушкинской. Дальше я сам. Сегодня все свободны, завтра, как обычно.
Хлопнув дверцей и оставив свиту недоумевать, Степанков направился к подземному переходу, на ходу запахивая пиджак и стараясь не потерять зонтик.
Он и сам недоумевал, почему вдруг решил выйти здесь. Позже, гораздо позже, когда не по его воле станет рушиться его мир, так тщательно, скрупулезно создаваемый им, его трудом, изматывающим и круглосуточно напряженным, он вспомнит, вспомнит этот порыв, этот бросок в подземный переход, так круто изменивший его отлаженную жизнь, всю его судьбу. Сейчас же это недоумение, ускользающее из сознания, пелену ничего не значащих сетований относительно необычной погоды и ноющего, как зубная боль, нежелания встречаться с Михаилом он объясняет тем, если вообще эти обрывки хаотичных мыслей можно было назвать объяснением чего-то самому себе, но все-таки - объяснением, что мог опоздать, если бы поехал на машине до разворота в этом медленно текущем потоке. Опаздывать, да еще в так сложившейся ситуации было бы просто… было бы просто… Он встал как вкопанный…
…Он встал как вкопанный. Обернулся. И пошел назад. Там, неподалеку от старух, торгующих мини-букетиками, и мальчишки-газетчика стояла женщина в пуховой шали на плечах. Той, маминой - или такой же - пуховой шали, которая так же, как тогда в детстве, обтягивала худые, острые плечи.
Женщина стояла прямо, сложив руки на груди, придерживая пушистый платок. Она ничего не продавала, у нее не было таблички с накарябанными словами. Седые волосы собраны в пучок, бледное лицо напряжено. Видно, она ждала, выискивая кого-то в толпе прохожих. Вот она устремилась к какому-то солидному мужчине, резко протянула руку, как будто выбросила ее перед собой. Мужчина от неожиданности отшатнулся, неловко зацепил ее портфелем и побежал дальше. Женщина просила подаяния. И не умела этого делать.