Я, лежа, переваривал услышанное. Дело в том, что я тоже почувствовал нечто особенное, чего ранее не испытывал. Вот те на! Не хватало еще мне в еврейку влюбиться!
— Знаешь, я думал, что это будет обычным пьяным ничего не значащим трахом. Но проснувшись с тобой утром в одной постели, я сейчас понимаю, что хотел бы каждое утро просыпаться и видеть тебя рядом. — слова правды давались мне с превеликим трудом, я будто бы слышал свой голос со стороны, и звучал он странно и чуждо.
Вика провела рукой по свастике на моей груди.
— Что же нам теперь делать? Наша связь обречена на неудачу. Я должна бежать отсюда и больше никогда тебя не видеть, но чем больше времени я лежу с тобой в постели, тем больше я хочу остаться здесь навсегда. Господи, почему, я с первого взгляда влюбилась в скинхеда, а не в смуглого сефарда с берегов Сиона! Родители уже начали подыскивать мне хорошую партию, как среди российской еврейской общины, так и в Израиле.
— Я тоже видел свою возлюбленную крепкой русской девицей или голубоглазой немецкой фройляйн, ну, на худой конец хохлушка или испанка, но, чтобы спать с еврейкой! А если об этом узнают мои товарищи по борьбе? Да, попадос.
— Может быть, будем тайно встречаться?
— Давай попробуем, может, разочаруемся друг в друге, и все пройдет. — сказал я, сознавая всю эфемерность подобного предположения.
Недели две мы встречались, не говоря никому ни слова о наших отношениях. В пивняки и клубы, где собирались бритоголовые и футбольные хулиганы я ее, естественно, не водил, да и Вика не показывала меня своей мажорной компании. Мы ходили в кино, театры, гуляли по московским бульварам, до исступления любили друг друга, доламывая мой старый диван. Наши разговоры частенько заканчивались ожесточенными спорами, когда мы касались национальной темы, каждый из нас с криками отстаивал свою точку зрения, не достигнув соглашения на словах, мы каждый раз достигали консенсуса в постели: накатывало жаркое лето, едкий запах пота и спермы повисал в моей комнате.
Однажды, когда родители Вики уехали на дачу, она пригласила меня в гости. Викина семья жила в просторной трехкомнатной квартире на Смоленской. Папа ее был известным московским адвокатом, а мама преподавала иврит в одной из московских еврейских школ. Квартира была со вкусом обставлена дорогой антикварной мебелью, в гостиной стоял домашний кинотеатр.
— Так вот на что тратятся деньги, украденные у русского народа!
— Хватит, ты опять хочешь поссориться, иди лучше есть. — донесся с кухни Викин голос.
Мы основательно поели различных деликатесов, обнаруженных в холодильнике. На кухне, в рамках висели два фото похожих друг на друга носатых мужчин с грустными глазами.
— Прадед мой и его брат. Прадед был репрессирован по «делу врачей», а его брата немцы убили в Бабьем Яре. — перехватив мой взгляд, объяснила Вика.
— Мой прадед тоже погиб на войне, под Сталинградом. А дед дошел до Берлина. Он сыном полка был.
— Как же ты можешь после этого делать себе свастику на груди и читать эти свои нацистские книжонки?!
— Величайшая трагедия Европы в том, что Сталин и Гитлер не сумели договориться. И англосаксы не без участия твоего богоизбранного народца столкнули две великих нации, нанеся мощнейший удар по их генофонду! И потом, в составе войск вермахта и СС сражались почти полтора миллиона русских, чьи семьи пострадали от коммунизма, да и в Бабьем Яре всю кровавую работу хохляцкие полицаи выполняли! А свастика — это символ солнца, ведь европейцы до принятия христианства исповедовали солярные культы. И то, что нацисты запороли этот символ, еще ничего не значит. Ты же носишь звезду Давида, хотя для миллионов палестинцев этот знак является символом смерти и лишений! А знаку свастики тысячи лет, и он является древним сакральным символом индуизма, буддизма и других ведических религий, да он даже в православии есть!
В ответ на мою тираду Вика хмуро промолчала.
— Ладно, прости меня, я не хотел тебя обидеть, но ты же знаешь насколько это для меня важно!
— О.К. замяли. — Вика поставила посуду в мойку, и мы пошли в ее комнату. Как всегда после ссор (эта была лишь слабой тенью того, что мы устраивали обычно), мы с сумасшедшей страстью упали в объятья друг друга. Вика расстегнула мои штаны и, как бешеная, начала обрабатывать мой хуй. В пылу безудержного сношения мы не услышали звука открываемой двери. В этот раз Викины родители решили вернуться пораньше. Картина, представшая их глазам, не могла придти к ним и в самом страшном сне: их дочь, стоящая раком, и я, лысый, со свастикой на груди и ку-клукс-клановцем на плече, отчаянно засаживающий Вике. Викин папа, оказавшийся маленьким похожим на Аристотеля Онассиса, толстячком, резко побагровел и, схватив за руку маму, очень похожую на саму Вику, с грохотом выбежал из комнаты.
— Блядь, вот дерьмо! — Вика разом соскочила с моего члена. — Тебе лучше, как ты и сам, наверное, понимаешь уйти, а вот мне предстоит нечто такое, по сравнению, с чем Хиросима с Нагасаки — буря в стакане воды. — Вика спешно накинула на себя халатик и быстро скользнула за дверь.
Я оперативно оделся и пулей побежал к входной двери. Уходя, я слышал вопли Викиного папы:
— Как ты смеешь, два твоих прадеда были замучены этими гоями! Такой хороший мальчик, Давидик полгода за тобой ухаживал, а ты над ним только издевалась! И вот, привела в дом нациста, да из-за этой свастики, что у него на груди, нас тысячами отправляли в печи! Сука ты последняя! Всю нашу семью опозорила! Все, забираю из института документы и, на следующей же неделе отправлю тебя к тете Соне в Хайфу!
В ответ на это Вика, что-то ответила ему тихим переходящим в нервный шепот голосом. По себе я знал, что такой голос означает крайнюю степень раздражения. А характер у Вики был не подарок.
После Викиных слов папа вообще перешел на нечленораздельный визг, и я поспешил покинуть территорию вражеского лагеря.
Вечером, часов в десять раздался звонок в мою дверь. На пороге стояла Вика с двумя спортивными сумками.
— Меня из дома выгнали, можно у тебя пожить? — виновато и устало спросила она.
— Конечно. Места хватит, вдвоем веселее. Что дома совсем пиздец?
— Да, меня поставили перед выбором или на год уехать на перевоспитание к родственникам в Израиль или уйти из дома. Мой папа упрямый, если что-то решил его никто не переубедит, но я такая же, в него пошла.
— Ну что ж, поживем гражданским браком, где наша и ваша не пропадала.
Вика, молча, пошла, разбирать сумки в комнату.
— Это я самое необходимое собрала, за остальным позже заеду. У тебя похавать что-нибудь есть?
— Макароны, сосиски, пиво, овощи.
— Решил сегодня по деликатесам вдарить? Я в ванную пойду, после мытья чего-нибудь нам приготовлю, надо же, в конце концов, отпраздновать мое первое волевое решение.
С этими словами, накинув на себя мой старый махровый халат, Вика пошлепала в ванную. Только я прилег на диван с бутылкой кефира, как раздался звонок в дверь. Кого там еще несет?
— Кто там?
— Открывай партайгеноссе! Пришли твои белые камрады, пива чешского принесли. — раздался за дверью голос Пса, моего старого друга по нашей группировке. Да, кому Вику показывать не стоило так это ему. Веселый парень, Пес, был самым яростным антисемитом из всех моих знакомых. Его отца, талантливого ученого, в свое время серьезно подставил один еврейский профессор, присвоивший себе результаты его научных изысканий. После чего Пес питал ко всем иудеям почти животную ненависть.
— Держи, братан, — сказал Пес и протянул мне ящик «Старопрамена». — Позырим Лигу чемпионов, сегодня «Селтик» с турками играет. Надеюсь, шотландцы впердолят черножопым. Закусь-то у тебя найдется?