Тошнота мешала сообразить, что происходит и как ей надо поступить.
Спорами, криками летучка подвигалась к концу.
Асылов, наверное, уже томится в коридоре. Уж он обязательно добьётся, чтобы редактором осталась она! Да Асылов до директора дойдёт!
— Дондок Гоможапович, — Нина не стала дожидаться, пока автор выговорит все свои ласковые слова, — у меня отняли второй том!
— Не может быть! Какое-то вопиющее недоразумение! Мы его мигом устраним! Вы такая прелесть! — Асылов всё ещё ворковал. — Невозможно лишить меня такого редактора. Я иду к Семёну Петровичу!
Чёрная пыль на окнах, чёрные шкафы, чёрные лица сослуживцев.
Асылов вышел из кабинета заведующего бочком, через их, редакторскую, комнату мелким почерком заспешил в коридор.
— Дондок Гоможапович! — побежала за ним Дина Кораблёва.
Нина тоже пошла за ними. В коридоре Асылов ворковал и целовал Дине ручки.
День длился. С неоживающей рукописью перед глазами, с вознёй сотрудников вокруг.
— Да плюнь ты, — подошёл к ней Алёша. — Не всё равно, какую рукопись…
— Я только и делаю, что плюю, — оборвала его Нина.
Она сидела неестественно выпрямившись, недоступная для сочувствия, делала вид, что работает. А сама боролась с тошнотой.
В перерыв отправилась к Елене Тимофеевне. Та жила около издательства в однокомнатной чистенькой квартире. Чуть меньше года назад Елена Тимофеевна вышла на пенсию, и все сразу о ней позабыли. Забыла бы о ней и Нина, если бы не знала от Алёши о том, что мужа Елены Тимофеевны война убила на фронте, родителей сожгла в Смоленске, а детей у неё нет. Праздники, воскресенья — одна. Она никогда никому сама не звонила, боялась быть навязчивой. Но разве нужен звонок, чтобы представить себе, как худенькая, хрупкая Елена Тимофеевна ходит взад-вперёд по комнате, читает громко стихи, разрушая плотную, прочную тишину. Всю свою жизнь она проработала корректором — ничего, кроме как читать и запоминать, не умела. Стихи, целые абзацы прозы — её единственные родственники. Телевизионные герои — её единственные гости. Уставала читать — включала телевизор. И в её комнате поселялись олени с Севера, дельфины с Чёрного моря, дети из садиков и лагерей, певцы и обозреватели, поляки с немцами, индийцы с кубинцами — братья и сёстры всего мира.
Реальной жизнью была для Елены Тимофеевны Нина: забегала накануне праздников, звонила под Новый год, утром по воскресеньям.
Сейчас в декабрьский, промозглый день, пролившийся дождём, Нина несла ей подарки к Новому году.
— Боже мой, Ниночка! — воскликнула, увидев её, Елена Тимофеевна. — Заходи! А я всё думаю, что ты сейчас делаешь.
Даже светлая, голубоглазая Елена Тимофеевна сегодня покрыта чёрной пылью. Она носится по квартире в радости, собирает на стол печенье и творожники, ждёт длинного чая, а Нине душно и одновременно холодно, и есть совсем не хочется.
— Я вам достала печень трески и крабы, — через силу говорит Нина, выкладывая консервы. — Сервелат.
Больше десяти минут не высидела у Елены Тимофеевны. Сослалась на сдачу книги и, голодная, глухая и слепая, снова очутилась в издательстве.
Наконец — через весь город — домой, после длинного, бесцельного, пустого дня.
Как толкаются люди! Как душно в метро! Как холодно и промозгло на улице!
Ни Олин ежедневный восторг «мама пришла!», ни весёлый Олин репортаж о пройденном дне, с её и Гришиными похождениями, ни тёплая ванна и чай, ни привычная строгая аккуратность уюта не могли разрушить предательства дня.
Ждали с ужином Олега, он не шёл.
Есть не хотелось, хотелось спать. Нина сидела на красном узком кухонном диванчике, поджав ноги, чаем с лимоном гнала внутрь тошноту, тупо смотрела на еду. Оля читала книжку, время от времени бегала к телефону, врала, что мама спит. Врать Оля не умела.
— Папа! — Голос её наконец зазвенел искренностью. — Ты почему не идёшь домой? Мы умираем с голоду! — Сразу потухла. — Мама, тебя!
По телефону Олег говорить не любил.
И сейчас его голос был тускл и тягуч.
— У меня не идёт эксперимент. Ешьте одни. Не ждите. — И — гудки.
«Не спросил, что у меня, полон только собой», — подумала Нина, возвращаясь на свой диван.
Олег вернулся в одиннадцать.
Был он бледен и резче, чем всегда, пах своей химией. Сил мыться, видно, у него не нашлось. Даже есть не стал, только выпил залпом два стакана чаю. Пил он неприятно, булькая. Нина пошла в комнату.
Через пять минут, хлопнув дверью, вошёл Олег. Рубаху кинул в одну сторону, брюки — в другую, носки — в третью. И повалился на кровать.