так начинает он свое превосходное стихотворение «Тучи» и как зачарованный рассказывает о переменах в их облике:
Нередко я видел когда-то, Как плыли они на закат И спали в объятьях заката, Как дети невинные спят.Затем поэт видел их в гневе, когда, могучие,
Нависнув стеной грозовой, Как дерзкие воины, тучи Ветра вызывали на бой.И память призывает на помощь воображение поэта:
Я видел: забрызганный кровью, Всплыл месяц, как мальчик больной, И тучи сошлись к изголовью — Сестер перепуганных рой.Раскрывая загадку своего влечения, поэт, наконец, признается;
За что ж я поток их суровый Принять в свою душу готов? За то, что всегда они новы И стары во веки веков. За то, что на странниц летучих Похожи порою глаза: В глазах у меня, как и в тучах, И молния есть и слеза.Петефи стремится все раскрыть в полноте и многообразии Любовь для него — и «слез водоворот», и «темный лес», и «страшная чаща»; в «сто образов» поэт облекает и любимую и самого себя, бесконечно влюбленного:
Сто раз тебя вижу другой, Ты остров, и страсть омывает моя Тебя сумасшедшей рекой. Другой раз ты, сладкая, милая ты, Как храм над моленьем моим. Любовь моя тянется темным плющом Все выше по стенам твоим. Вдруг вижу — богатая путница ты, И готова любовь на разбой, И вдруг уже нищенкой просит она, В пыль униженно став пред тобой. Ты — Карпаты, я тучею стану на них, Твое сердце штурмую, как гром; Станешь розовый куст — вокруг твоих роз Соловьем распоюсь над кустом.Вот этот размах фантазии, эта нетерпеливость, стремительность, не знающая удержу, и характерны для Петефи.
Его воображение одну за другой рисует картины, проникнутые самыми различными настроениями, но с каждой новой картиной у читателя крепнет ощущение, что поэт остается неизменно верен одному, все углубляющемуся чувству:
Стал бы я теченьем Горного потока, Что спадвет бурно Со скалы высокой. Только пусть любимая Рыбкой серебристой Вольно плещется в струе, Трепетной и чистой. Стал бы темным лесом У реки широкой, Бился бы ночами С бурею жестокой. Только пусть любимая В чаще приютится И в ветвях зеленых песни Распевает птицей. Стал бы старым замком На горе отвесной, И манила б гибель Радостью чудесной. Только пусть любимая Хмелем-повиликой Заструится по руинам Средь природы дикой. Стал бы я лачугой, Спрятанной в ущелье, Чтоб дожди струились По стенам сквозь щели. Только пусть любимая В уголке заветном День и ночь пылает ярко Очагом приветным. Стал бы тучей грозной, Что висит над кручей, На куски разъята Молнией гремучей. Только пусть любимая В сумерках не тает И вокруг печальной тучи Пурпуром блистает.Такой полет поэтической фантазии мы можем встретить далеко не у всех даже величайших поэтов мира. Причем прелесть этих стихов именно в том, что здесь не пустая игра образами, что все они основаны на глубоком чувстве. Об этой главной черте своей души и дарования лучше всего говорит сам Петефи в знаменитом стихотворении «Мои песни»:
Часто я, задумавшись, мечтаю, А о чем, пожалуй, сам не знаю. И витаю над родной страною, И над всей поверхностью земною, И такая песня вдруг родится — Лунный луч как будто серебрится.Рождаются у него и песни «беззаботные, как птицы», и «песня-радуга в душе его родится», но одно напоминание, что родина в цепях, — и поэт слагает уже иные песни:
Песня-туча в этот миг родится, Черная в душе моей гнездится[43].С течением времени Петефи все глубже проникает в суть социально-политической борьбы своей эпохи. Настольными его книгами становятся труды по истории революций. Еще в 1844 году поэт пишет свое первое непосредственно революционное стихотворение «Против королей»:
Так будет! Меч, что с плеч Луи Капета[44] Снес голову на рынке средь Парижа, Не первая ли молния грядущих Великих гроз, которые я вижу Над каждой кровлей царственного дома? Не первый грохот этого я грома!(Совершенно ясно, что предвестников «грядущих» венгерских гроз он видел не в стихах поэтов-современников, плачущих навзрыд над невозвратимым прошлым, а в стихах Фазекаша, Бачани, Чоконаи. имена которых мы уже упоминали.)
Земля сплошною сделается чащей, Все короли в зверьков там превратятся, И будем мы в свирепом наслажденье, Садя в них пули, как за дичью, гнаться И кровью их писать в небесной сини: «Мир — не дитя! Он зрелый муж отныне!»