Сколько омерзения, физического отвращения вложил поэт в эту последнюю строчку! Видно, немало повидал он за годы своих голодных скитаний этих «животов», пытавшихся заслонить даже солнце над Венгрией.
И все-таки сложен судья наш превосходно, —саркастически продолжает поэт, —
Ведь голова его отчасти с брюхом сходна, Объем у них один, а разница лишь та, Что голова круглей и более пуста.И эти пустоголовые спесивцы только и знали, что кичиться своим древним родом:
В столовую войдешь — и с древних стен сурово Сто витязей глядят, один страшней другого. То предки Тамаша, герои напоказ, Хоть, правда, турки их гоняли столько раз.С каким удовольствием бросает Петефи стрелу насмешки в лицо дворянам и дворянским поэтам, которые неустанно воспевали «древнюю славу своих предков», а в настоящем вели страну к гибели и разорению!
Бетяры до сих пор у нас не извелися, Но самый злой бетяр — родная наша Тиса. Весною не дает ни охнуть, ни вздохнуть, Куда ей хочется, туда и держит путь. Хоть русло милях в двух от Фельше Киш Кальнаи, Но если Тисе вдруг приходит мысль шальная, Деревню бедную она обнимет так, Что вылезут глаза и затрещит костяк. Терпи, о родина! Ты терпишь не за то ли, Что речку глупую не обучала в школе? А впрочем, одного я просто не учел: Что для детей твоих едва ль хватает школ. Боюсь, страна моя, что, грамотные в меру, И сыновья твои последуют примеру Строптивицы-реки: набросятся гурьбой И вмиг без лишних слов расправятся с тобой.Расправятся, конечно, не с Венгрией, а с ее обломовыми, у которых как в головах, так и в домах царит пустота и мерзость запустенья, которые в безумном страхе перед всем новым готовы лучше принять смерть от рук врагов своих, чем в доме обновить стропило или жердь.
Пусть пол шатается, пусть крыша горько плачет — Все это пустяки и ничего не значит. Я верю одному: что, если этот свод На деда не упал, на внука не падет.За фигурой судьи Федьвереша перед глазами Петефи вставали тупые, грубые дворяне, собравшиеся недавно на выборах в Надь-Карое. Вставал и образ отца Юлии, Игнаца Сендреи, упрямо помыкавшего своей дочерью.
Но и Юлию найдем мы в поэме, такую, какой ее представлял себе влюбленный Петефи.
Пусть пишет старый дуб, мы ж отдохнем немножко, Но где же ветвь его, красавица Пирошка? Лукаво-нежный взор, тугой девичий стан, Живой румянец щек, что краше всех румян. Идите вслед за мной по узкой тропке сада, В беседке старенькой искать плутовку надо. Там в гуше старых лип, едва забрезжит свет, Ей солнце каждый день шлет первый свой привет. Читает, а глаза горят и пышут жаром, Как окна здания, объятого пожаром…Но и самого себя не забыл Петефи. Нельзя не почувствовать за строчками стихов те непрерывные столкновения, что происходили между Петефи и отцом Юлии. Старик Федьвереш требовал от сына — так же как и Сендреи от Петефи, — чтобы он нашел себе постоянную службу и вошел в число столпов общества. Когда же сын отказался от этого, то отец, считавший себя в равной мере хозяином и в стране, и в округе, и в семье, заговорил с ним по-своему.
«С кем говоришь, болван?! — вскричал судья свирепо. Слова мои закон, и подчиняйся слепо. Скажи, пожалуйста, с каких же это пор Ты начал отвечать отцу наперекор?! Я так хочу, и все! Попробуй отступиться — Из этого окна ты вылетишь, как птица. В округе я судья, а в доме я король, И если я сказал, то выполнять изволь!» Хоть в сыне кровь текла медлительно и вяло, Но речь отца ему глубоко в грудь запала, Любви сыновней нить затрепетала там, Готовая вот-вот порваться пополам. Но он, сдержав себя, как подобает сыну, Смиренно отвечал отцу и властелину: «Отец мой, я готов, когда желаешь ты, Вступить на торжише житейской суеты». Слова его, как песнь, судье проникли в уши, И на лице его затеплилось радушье, Но, если бы отец мог в душу влезть к сынку, Он голову ему свернул бы, как щенку.Петефи написал эти строки в ноябре 1847 года, и сколько в них, как оказалось потом, было прозорливости! Ведь и на самом деле, если бы дворяне, в том числе и отец Юлии, знали, что пройдет лишь несколько месяцев и Петефи, возглавив революцию, поведет против них венгерский народ, они и вправду свернули бы ему голову, как щенку.
Петефи написал только четыре главы поэмы. Произведение, к сожалению, осталось незаконченным. Но, несмотря на это, оно является весьма значительным вкладом в творческое наследие поэта, и мы с полным правом можем считать эту поэму одной из исходных точек венгерского реалистического искусства.