Быстро избавившись от принесённого дефицита и, пополнив запас советских купюр, вызывающих недоумение своим маленьким размером, Межин, исполняя роль больного прогерией Миши, делает вместе с Генычем визиты местным столпам советской рок революции.
За два последующих дня, он глубоко проник в местный бомонд, снискав уважение и непререкаемый авторитет, а благодаря неординарной для молодого человека внешности, получил брежневское прозвище. В следующие выходные то здесь, то там на туче можно было услышать: «Миша сказал», - «Миша слышал. - «Какой Миша?» - «Миша Суперстар».
Нашёлся, правда, и непробиваемый ретроград, который, как протопоп Аввакум крепко держался старой веры и не хотел признавать факты. До него дошёл разговор об Элтоне Джоне, и теперь любое заявление не соответствующее бытующим представлениям о той или иной личности принималось в штыки его возмущённым разумом.
Оппонента звали Шпрот. Ему удалось быстро сколотить небольшую группировку из таких же, как он, предпочитающих жить в неведении. Они где только можно поносили Михаила Андреевича. И даже придумывали знакомых дипломатов из «заграницы», которые якобы развеяли постыдную чушь об уважаемом рок-музыканте и правильном мужике.
Это не мешало Михаилу Андреевичу, но в то же время раздражало, отвлекая от главного. Сначала Межин хотел придумать какой-нибудь фокус, чтобы сокрушить противника. Но вскоре он кое-что вспомнил, и дождался момента, когда всё произошло само собой. Ну, почти…
Дело в том, что электорат Шпрота́ состоял, в основном, из музыкантов. Пользуясь связями в горпромторге, Шпрот доставал болгарские басухи и ГДРовские полуакустические «Мюзимы», а иногда ещё и усилители «Регент». Всё это был дефицитный товар, и его обладатели пользовались громадным уважением, поэтому перед Шпрото́м заискивали не только завсегдатаи клубов и домов культуры, но даже работники филармонии.
Как раз в это счастливое для Шпрота́ время в широкие массы стали просачиваться слухи о двенадцатиструнных гитарах. Рассказы о возможностях этого инструмента просто сводили с ума музыкальную общественность. Не было ни одного из умеющих зажимать ля-минор, кто не грезил бы об обладании этим волшебным инструментом. Казалось, что у любого, кто возьмёт в руки это чудо, пальцы забегают по грифу не хуже, чем у самого Махавишну.
Потянулись вереницы страждущих, которым ему нечего было предложить: Шпрот оказался не готов к такому буму. Однако чтобы не терять лицо и клиентуру, он брал авансы, говоря всем, что дело плёвое, но желающих много и придётся подождать. Среди этих самых желающих обрести вожделенное сокровище оказался, хотя и молодой, но уже заметный деятель потребкооперации Семён Кузмич Глозман.
Глозман был ориентирован на молодёжную западную культуру, поигрывал на различных инструментах и устраивал джем-сейшены с друзьями, тремя работниками горкома комсомола. У себя на работе об увлечении рок-музыкой они не распространялись. Поэтому Глозман не пользовался куда как широкими возможностями родной структуры, а действовал через Шпрота́. За это он в свою очередь периодически радовал ценного кадра различными деликатесами, которые добывал во время проверок складов коопторга и пребывал в уверенности, что Шпрот просто обязан обслуживать в первую очередь именно его.
Когда от верных людей он узнал, что Шпроту́ «подогнали целый вагон двенадцатиструнок», он сильно возмутился, и незадачливому бизнесмену пришлось пообещать благодетелю инструмент ленинградской фабрики вне очереди.
Глозман, на радостях, одарил Шпрота целой сумкой вкусностей в таких заграничных упаковках, что есть и пить их представлялось настоящим вандализмом. Но тут как назло выяснилось, что нужный человек из горпрома пошёл на повышение в другой город, и сложный механизм социалистических взаимоотношений остановился.
Потекло время. Шпрот всё больше терял контроль над возникшей ситуацией. Стали приходить люди и справляться о состоянии заказа, в который уже вложили денежные средства. Шпрот начал прятаться. Напряжение в отношениях с клиентами очень быстро переросло в раздражение и, в конце концов, «обманутые вкладчики» стали попросту охотиться на Шпрота́.