Он набрал 09, узнал телефон детской поликлиники. Короткие гудки.
– Учись работать, – назидательно бросил Чистоделу. – Кстати, не замечаю, дорогой, чтобы ты куда ходил служить. На больничном? Или болтаешься без определения?
– Зачем, все законно. Доска на голову упала, дырка в черепушке – полагается инвалидность.
– Инвалид труда, герой наших скромных будней… – Номер освободился, и Приезжий залился соловьем: – Алло, детская поликлиника? Девушка, милая, умоляю простить, но должен срочно лететь в командировку, а жена позвонила с работы, что сын заболел. То ли мне уезжать, то ли оставаться… Сделайте любезность, посмотрите, доктор был уже у нас, какой диагноз?.. Преображенский проезд, 16, 38… только катар дыхательных путей? Ясно… Спасибо, лечу с легким сердцем!
Нет, пока счастливая звезда не изменила Приезжему, за племянником можно не присматривать. Три дня постельного режима развязывали руки для поисков купца.
Миша Токарев втайне преклонялся перед Зиночкой Кибрит. Известие о нависшей над ней угрозе он воспринял как кровную беду. Где-то под сердцем возникло глухое, не дававшее покоя жжение. С радостью стал бы он сейчас ее безотлучным телохранителем, телохранителем Сережки, даже Рикки и – доведись – бился бы за них до последнего издыхания.
Но заявить что-либо подобное вслух Миша, конечно, не мог. Да и смехотворно оно было бы – телохранителями ведал, по распоряжению генерала, Томин. Взрывной, талантливый, напористый сыщик. Муровец. Токарев же имел другую выучку, исполнял другие функции и числился оперативником в службе БХСС.
И потому, заучив назубок приметы двух срочно и позарез необходимых следствию врагов Кибрит, отправился на квартиру Миркина, дабы вытянуть из соседей все возможное о его связях.
– Ах! – приветствовала его Прахова. – Я вижу, ко мне с конфиденциальной беседой. Прошу.
Они вошли в обширную комнату, разгороженную ширмами и беспорядочно заставленную не то хламом, не то антиквариатом. Здесь помещался огромный рояль, шкафы резного дерева, в изобилии громоздились этажерки, вазы, вазочки, картины и безделушки.
– Старые люди – старые вещи, – прокомментировала хозяйка. – Не выпьете ли кофе? Я скажу Насте…
– Нет-нет, спасибо.
– Садитесь, где вам уютней. А я вот сюда. Когда-то это кресло мне очень шло… – кресло на львиных лапах едва вместило ее дородные телеса; на столике рядом чернел телефонный аппарат.
– У вас в квартире два телефона? – небрежно спросил Токарев.
– Я человек старый, больной, пошли навстречу и поставили параллельный.
«Ага, значит, могла подслушивать разговоры Миркина. Ох, раскручу я эту старуху!»
Но он чувствовал – сразу кидаться в атаку не следует. Тут надобен определенный этикет. И уже отрепетировал мысленно вступительную фразу, но ее спугнул оглушительный допотопный будильник из породы «кастрюль»; похожие Токарев видел только в мультфильмах.
– Извините, приму лекарство, – Прахова отсчитала на ладонь восемь крупинок из коробочки. – Гомеопатия. Вы верите в гомеопатию?
Токарев улыбнулся мягкой пасторской улыбкой:
– Главное, чтобы верили вы. Без веры никакое лекарство не помогает.
– Ах, как вы справедливо заметили! – восхитилась Прахова. – Вера! Вера – это главное! – Она переставила стрелки и снова завела будильник. – Необходимое напоминание. Гомеопатия действует, только когда принимаешь регулярно. В моем возрасте, знаете ли, современные средства слишком радикальны, надо соблюдать осторожность. Мой первый муж – он был певец – всегда говорил: крупинки могут не принести пользы, но зато они не могут принести вред!.. Я очень болтлива, да? Нет-нет, не отрицайте, я вижу по вашему лицу. Впрочем… возможно, это мое качество вам и нужно?
«Еще бы! И будьте покойны, я им воспользуюсь!»
– Антонина Валериановна, позвольте быть с вами откровенным.
– О, разумеется!
– Что за человек ваш сосед – Миркин?
Казалось, она поднесла к глазам лорнет:
– В каком смысле?
– Ну, хотя бы… заметно было, что он живет не по средствам?
– Ах, Боже мой, в наше время так трудно понять, кто на что живет! Может быть, с его точки зрения я жила не по средствам. Настя вон говорит, что я мотовка, в антикварном магазине, вероятно, думают, что у меня тут Лувр, а я считаю, что во всем себе отказываю. Посудите сами, ничего ценного уже нет, все ушло в комиссионный. Придется продавать дачу, мой третий муж оставил мне дачу в Тарасовке, он был по медицинской части, впрочем, это не важно… Нам с Настей, конечно, немного надо, но пенсия такая маленькая…
– Ну а Миркин? – деликатно перебил Токарев.
Хлоп – опять лорнет:
– Твердо ничего сказать не могу… Но он часто пил коньяк, это ведь дорого?
В интонации плеснула столь святая наивность, что Токарев невольно прислушался. И внутренне перешел с Праховой на «ты».
«Знаешь ты со своей Настей, почем коньяк. И в марках небось разбираешься! Лукавая бестия. Зайдем с другой стороны».
– Насколько понимаю, вы знаете Бориса Миркина почти с детства?
– Ну конечно! Они появились в квартире… сейчас припомню… при втором моем муже – он был по коммерческой части, из очень известной в свое время семьи, наверное, вы даже слышали… впрочем, это не важно. Да, так вот Борис Миркин… Странная нынче пошла молодежь, не правда ли? Дикие привычки и совершенно без моральных устоев. Я, разумеется, не имею в виду вас, а… например, Борис. Мать была работящая женщина, об отце сказать не могу, отца, извините, не имелось, а мать такая скромная, безотказная – бывало, все что ни попросишь, целый день в хлопотах, и без претензий, подаришь ей старое платье, она и рада…
Токарев попытался пробиться сквозь словесный поток:
– Сколько лет было Борису, когда они здесь поселились?
– Это я вам скажу совершенно точно – девять. Девять лет, у меня отличная память. Вы хотите услышать, какой он был прежде?
– Ну, в двух словах, чтобы понять его путь.
– Ах, как трудно что-нибудь понять! Он был послушный мальчик и такой хорошенький – сейчас невозможно поверить, правда? – только очень худой. Настя вечно подкармливала его на кухне, я думаю, у него были глисты, и потом он рано начал курить…