Майк сохранил большую складную карту, которую авиакомпании выдают пассажирам на дальних линиях. Он захотел отметить на ней страны, которые уже знал: Америку, Англию, Грецию и Японию.
— А ты живешь…
— Здесь, — ответила Клер.
Это Париж? Нет, Франция.
— Какая маленькая страна. Так вот, я хочу поехать туда, в твой дом.
И вернулся к своим комиксам.
Клер задумалась.
Вернуться, покончить с двойной жизнью, провести хотя бы полтора месяца без самолета, пожить в Париже вместе с сыном, рассказав ему, кто его отец, — разве они оба этого не заслужили? Но она не захотела его излишне волновать и поэтому сказала, что придется изменить фамилию.
Поллукс напугал ее. Она не жалела о своем бегстве в Японию, оно позволило по крайней мере понять, чего она не хочет делать. Но какое теперь принять решение? В этой, такой чужой стране она испытывала одиночество, которое можно ощущать только вдвоем с ребенком. Ей вдруг так захотелось услышать дружеский голос и спросить совета.
— Так куда мы едем? — спросил Майк.
— Во Францию. Но заедем сначала к Жюли. Таким образом ты совершишь кругосветное путешествие, старина.
Она не была готова к новому путешествию. Но по счастью, договор с японцами давал ей весьма прибыльные проценты.
Майк успокоился, и они спустились к администратору, чтобы узнать, когда уходит самолет в Нью-Йорк, заказали билеты, дали телеграмму Жюли, а также позвонили в парижскую контору, где уже стали беспокоиться, не имея от нее известий.
Затем рука в руке отправились за покупками — подарками с маркой «Сделано в Японии» для детей Гофманов.
Вот уже два часа президент стоял на эстраде, не пользуясь тростью.
Позади него члены правительства и официальные лица вставали, садились, как на мессе, пользуясь интервалами между проходами полков. По правую руку от него члены дипкорпуса, послы в полном сборе вели себя точно так же. Президент же воспользовался возможностью, которую ему давал парад 14 июля, чтобы доказать, что «семейные неприятности» не отражаются на его здоровье. И это действительно было замечено. Зато у президентши под изысканной шляпкой был «печально-рассеянный вид», о котором уже начали поговаривать.
Да она же терпеть не может военную музыку, подумал Поллукс, который жалел ее, хотя и не испытывал к ней особой симпатии.
Президент и президентша сохранили ту же манеру поведения во время последовавшего за парадом приема, когда под палящим солнцем две тысячи человек заполнили парк и салоны Елисейского дворца. Он по-прежнему стоял, делясь с корреспондентами своими затаенными мыслями, был полон сдержанного волнения в такой великий день перед телекамерами, высказывал разнообразные оттенки сердечности, мимоходом бросая остроты, которые тотчас подхватывали досужие угодники. Короче, стремился как можно лучше выполнять эту сторону своих обязанностей. Она же, сняв шляпку, не обращала внимания на протянутые руки, хотя ими как раз не следовало пренебрегать. Сейчас она болтала со шлюхой — свояченицей премьер-министра, развлекавшей своим просвечивающим платьем бравых солдатиков, альпийских стрелков, обливавшихся потом в полной форме.
Кое-кто заметил, что президентша скрылась раньше президента, но это все равно было отмечено.
Они сошлись позднее в маленьком салоне, примыкавшем к частной столовой. Ему наконец удалось сесть, а она печально смотрела через окно на развороченную острыми каблуками лужайку.
Метрдотель пригласил их к обеду. Президентша не тронулась с места.
— Что с вами? — спросил президент. — Вам нездоровится?
Она обернулась и ровным голосом сказала:
— Мне все осточертело, вот в чем дело. Осточертело!
— Хорошо, — ответил Кастор. — Но это никто не должен видеть.
Она медленно подошла к камину и сказала:
— Мне кажется, я разобью сейчас вазу.
— Ладно, бейте. Лучше ту, что слева, она безобразнее.
Тогда он услышал то, чего никогда не ожидал услышать из уст своей идеальной супруги, не высказавшей ему за все 35 лет их совместной жизни ни одного упрека. Чего только он не услышал! Всю накопленную годами обмана и унижений молчаливую ярость, подавленные обиды, проглоченные слезы, все неразделенные желания, раздавленные порывы. Все эти 35 лет были тщательно перелистаны все тем же ровным голосом хорошо воспитанной женщины, 35 лет, насыщенных сверхактивностью, если подсчитать, сколько детских садиков она открыла, сколько младенцев перецеловала, хотя говорили, будто рождаемость во Франции невысокая. Ко всему этому следует добавить приемы с чаем, обеды в посольствах, на которых она скучала, и все ленточки, которые ей довелось перерезать. Так вот, коли все это подсчитать, ее можно было бы назвать олимпийской чемпионкой, золотой медалисткой по общественной работе.