— Так ты хочешь отдать мне квартиру?
— Да, и по доброй воле!
— А потом строить счастливую семью?
— Конечно, почему бы и нет?
Смех Габби не сулит ничего хорошего.
— Какой ты забавный, — отвечает она, отсмеявшись. — Так ни черта и не понял, но все равно забавный. Если я и хочу с тобой возиться, то только затем, чтобы видеть твои страдания. И уж точно мне даром не нужно постоянное напоминание о произошедшем в гостиничном номере. Да у меня мурашки по коже бегут от одной лишь мысли об этом!
Больше унизить меня, пожалуй, невозможно. И я перехожу к мольбам.
— Габби, пожалуйста…
— Ты только понапрасну сотрясаешь воздух и тратишь мое время, — огрызается она, уже без тени улыбки. — Мои условия тебе известны, и обсуждению они не подлежат. В течение семи дней ты переписываешь обе недвижимости на меня.
— Семь дней? Да как же, черт побери, такое возможно? Видишь ли, операции с недвижимостью несколько посложнее продажи чертовой машины!
— Наверняка у тебя есть личный поверенный. Вот и обратись к нему.
— Но это все равно невозможно!
Габби встает и протягивает мне клочок бумаги.
— Это контакт моего поверенного. И. Уильям, я отнюдь не блефую. Я уже переговорила с редактором одной центральной газеты, обрисовала вкратце свою историю. Ему не терпится узнать имена, и он готов выложить кругленькую сумму за эксклюзив. Если к следующей пятнице недвижимость не перейдет в мою собственность, в субботу твоя фотография будет красоваться на первой полосе. А перед этим я еще подам заявление в полицию, как ты обманом склонил меня к кровосмесительной связи.
И, уже уходя, через плечо, она наносит завершающий удар:
— Теперь я тебя грубо поимею… братец.
16
Даже не знаю, как долго я сижу, глядя в пространство. Из отрешенного состояния меня выводит замечание проходящего мимо старичка, мол, какой чудесный денек. Возможно, я в нецензурных выражениях попросил его оставить меня в покое, не помню. Словно у брошенного подле алтаря жениха, мысли мои мечутся между сиюминутным унижением и грядущим скандалом. В отличие от гипотетического жениха, однако, дрянная сука в мою жизнь еще вернется, через семь дней.
За десятилетие политической деятельности мне не единожды доводилось молча стоять и смотреть, как загоняют в угол какого-нибудь моего невезучего коллегу. Какими бы смышлеными ни были все эти мужчины и женщины, ими вертели, как того требовала политика партии, а они даже не отдавали в этом отчета, пока не становилось слишком поздно. Но по сравнению с коварством Габби ухищрения «главного кнута» выглядят жалким дилетантством. Уж меня-то развели знатно.
Пожалуй, удивляться здесь нечему. Мой отец пробил путь к министерскому портфелю, нисколько не стесняясь в средствах. И теперь мне очевидно, что Габби плоть от плоти своего отца. Впрочем, гены генами, но ради своих целей она скатилась в бездонную пропасть порока. Тут ей нет равных.
Как бы то ни было, эта оценка разрешению ситуации никак не способствует. Боюсь, разрешить ее вообще невозможно. Быстрый поиск по смартфону подтверждает мои худшие опасения: я действительно нарушил закон, и мне грозит два года. Даже если я перенесу тюрьму — что, вообще-то, смело можно отнести к разряду радужных мечтаний, — осуждение за подобное гнусное правонарушение обречет меня на пожизненный позор. Я превращусь в изгоя, и даже хуже — в изгоя практически без шансов найти работу и обзавестись серьезными отношениями. Коллеги и друзья от меня отвернутся, и от бесчестья мне будет не отмыться до конца своих дней. Да меня и после конца будут упоминать только как «того политика, что умышленно переспал с собственной сестрой».
Может, Габби и шельма, как ее охарактеризовал Клемент, но она права в том, что выбор мой сводится лишь к двум вариантам. Один из которых, впрочем, даже рассматривать не стоит.
Блефовать не на чем, туза в рукаве нет, и из игры не выйти. Возвращаться на работу сейчас выше моих сил, и что мне отчаянно требуется — выпить чего-нибудь покрепче.
Звоню Розе и, сославшись на недомогание, прошу ее отменить все встречи на сегодня. Сомневаюсь, впрочем, что мое отсутствие кого-то огорчит. Разве что секретарша искренне обеспокоена, и я уверяю ее, что всего лишь немного простудился и в понедельник вернусь к исполнению служебных обязанностей.
Теперь можно и выпить. В Блэкфрайарс направляюсь пешком, поскольку не хочу рисковать, что новый приступ тошноты застигнет меня в переполненном вагоне метро. Все-таки есть предел унижению, которое способен снести человек.