Пожалуй, лучше все же с ним, чем одному. Хуже уже некуда. Да и потом, как говорит старая пословица, одна голова хорошо, а две лучше. Даже если одна из них немного не того.
Час у меня уходит на завтрак и продолжительный душ, а затем я осматриваю свой гардероб. Выбор небогат, и я останавливаюсь на коричневых вельветовых брюках и свитере поверх рубашки в клетку. Одного лишь взгляда в зеркало достаточно, чтобы прийти в полнейшее уныние от этого старомодного облика. Не удивительно, что мне не удается обзавестись парой, коли одеваюсь я как бухгалтер на пенсии. Впрочем, какой смысл сейчас переживать из-за самой незначительной из моих проблем.
Надеясь, что столпотворение часа пик уже схлынуло, незадолго до девяти я направляюсь на станцию подземки. Поездка до «Ватерлоо» занимает лишь восемнадцать минут с одной пересадкой. На платформе вокзала я оказываюсь за восемь минут до назначенного времени. Я даже не ищу Клемента, но он объявляется собственной персоной.
— Доброе утро, Билл.
Я оглядываю его с ног до головы и немедленно забываю о переживаниях за собственный внешний вид. По сути, при свете дня вижу я великана впервые и потому только сейчас и могу в полной мере оценить его ретро-облачение. На нем все та же джинсовая безрукавка, синий свитер под которой явно на пару размеров меньше необходимого. Из-под выцветших расклешенных джинсов торчит пара ботинок «челси», знававших лучшие времена. В общем, Клемент здорово смахивает на грузчика из обслуги какой-нибудь рок-группы семидесятых.
— Доброе утро, Клемент. Боялся, вы не придете.
Пожалуй, даже немного надеялся на это.
— Я же сказал — можешь на меня рассчитывать.
— Очень надеюсь.
Мы направляемся к табло с расписанием и выясняем, что благодаря прибытию на вокзал раньше времени успеваем на поезд в Портсмут-Харбор в девять тридцать. Буквально за минуту до отхода усаживаемся в почти пустой вагон в голове состава. Если все пойдет по расписанию, в начале двенадцатого прибудем к парому.
Наконец, поезд трогается и медленно катит в монохромную перспективу широкого неба и серых строений. В центре Лондона теряешь ощущение масштаба, поскольку тебя либо стискивает клаустрофобическое чрево подземки, либо подавляют высотки. И лишь когда покидаешь столицу на поезде, получаешь представление о громадности распростершегося города.
Панорама Лондона явно приходится Клементу по душе, судя по тому, с каким вниманием он смотрит в окно.
— Клемент, вы, наверное, в Лондоне живете?
— Ага, всю свою жизнь. Родился здесь и вырос.
— А в каком районе?
— Рос-то в Кентиш-Тауне, а работал повсюду.
Помимо «Вестминстерского пузыря», этого закрытого мирка британских парламентариев, да центра Лондона, мои географические познания об остальных районах столицы весьма скудны.
— Кентиш-Таун. Это на севере, верно?
— Ага.
— А теперь где живете?
— В Степни. Снимаю там комнату.
— Понятно. А чем занимались до работы в «Фицджеральде»?
Впервые с момента посадки великан отрывается от созерцания урбанистических пейзажей и смотрит на меня.
— Что это, Билл? Собеседование?
— Разумеется, нет, — нервно хихикаю я. — Просто поболтать.
— Да нет во мне ничего интересного. Вот ты — другое дело.
— Вовсе нет.
— Не-не, не поведусь. Так каково это, быть политиком?
— Сильно переоценено.
— Значит, не нравится?
— Не особенно. Это работа, только и всего.
Какое-то время Клемент снова рассматривает проплывающие мимо застройки, затем отзывается:
— Зачем же ты тогда этим занимаешься?
— Долгая история.
— Раз уж ближайшие полтора часа нам все равно отсиживать задницы в этом чертовом поезде, можешь и поделиться.
Утомлять Клемента историей своей жизни предпочтительнее пустой болтовни, так что на протяжении последующих десяти минут я пространно излагаю свою биографию. К моему немалому удивлению, он проявляет живой интерес и порой прерывает мой монолог вопросами, в частности, о моем отце.
— Так значит, это из-за своего папаши ты теперь политик?
— Вроде того. Меня мучило чувство, что я его подвел. После окончания университета он хотел устроить меня на стажировку в партийное управление, да только политика меня абсолютно не интересовала. Я отказался и отправился волонтером в Африку. Боюсь, он так и не простил меня, вол я и пошел в политику ради искупления вины. Вообще-то, глупо, ведь отец был уже давно мертв, когда меня впервые избрали.