На последних словах мастер рассмеялся и дал отмашку для второго испытания. Снова стукнула колода с лезвием по упорам, и вторая голова, чисто срезанная, покатилась вслед за первой.
— Как хоть называются сии механизмы, Иван Петрович?
— Государь их по-латыни назвал. «Карнифексами», сиречь «палачами».
Пестрово хмыкнул.
— Думаю, что не приживется такое название. Больно уж иноземное.
— Уже переиначили, – согласился Кулибин. – Мои оболтусы их карачунами промеж себя называют.
Один из упомянутых оболтусов подошел к мастеру и, поклонившись, сказал:
— Господин мастер, а давайте у покойников на третьей карифексе ноги поотрубаем. Ежели по суставу прицелиться, то это как по голове будет.
Кулибин потеребил бороду и согласился.
— А давай, – и повернулся к тайнику. – Быстрее проверим, быстрее разберем и на Болотную перевезем. Там-то уже готово небось?
— Сказывали, что да, – кивнул Пестрово.
Подмастерья и солдаты не сразу приспособили безжизненное тело под лезвие третьей гильотины, но справились, и вскоре нога отлетела в корзину вслед за головами. Увлекшиеся исполнители подобным макаром обкорнали оба трупа, не по разу испытав свои чудовищные изделия, а Пестрово невольно отметил для себя сходство этих человеческих обрубков с еще живым пока Григорием Орловым. Голова фаворита была обещана государем лично ему. И никакому механизму он удовольствие ее отрубить не отдаст.
Глава 4
Слухи о том, что скоро состоятся массовые казни, циркулировали по столице с первого дня моего появления в городе. Ведь аресты, начатые Мясниковым, не закончились, а наоборот, многократно усилились по мере развертывания службы Шешковского и Соколова. Причина понятна. Многие на Москве лично видели истинного Петра Федоровича – мелкого, плюгавого и нервного, и не могли не заметить моей с ним абсолютной несхожести. И об этом самые глупые стали болтать где ни попадя. Вот тут-то и зазвучало подзабытое со времен Анны Иоанновны «Слово и Дело». И потащили болтунов в подвалы Лубянки.
Не только в кабаках и на рынках говорили о моей персоне. В домах знати меня костерили с особым рвением и злобой. Даже заговоры составлялись. Но стены фамильных особняков по нынешним временам перестали быть надежной защитой частной жизни. Дворня, простимулированная хорошими наградами, охотно доносила о разговорах своих хозяев, и арест-команды Пестрово регулярно вламывались в такие дома.
Радищев и Челищев с утра до позднего вечера вкалывали, ведя работу с арестованными, сортируя их в соответствии с моими указаниями и передавая их первым созданным десяткам всесословных судебных троек. Самой небогатой части арестантов, обычно загремевших в застенок по пьяной лавочке, в качестве наказания за дурную голову и длинный язык выписывали сколько-то ударов кнута и назначали исправительные работы. И сотни таких счастливчиков регулярно под присмотром солдат копошились на стенах Кремля и улицах города, приводя его в надлежащий порядок.
А вот с дворянами и примкнувшей к ним интеллигенцией разговор был особый. Суды над ними проходили публично, с применением состязательности в прениях. Залы для заседаний были выделены в стенах бывшего дворца московского генерал-губернатора. Там, где раньше все кишело от блестящих экипажей и важных просителей, ныне стоял стон, плач, кандальный звон и предупреждающие крики конвоев.
Хула на государя и тем более заговоры обернулись для их участников смертным приговором. И таких приговоренных по Москве набралось свыше шести сотен. Еще три сотни свезли в Москву из окрестных городов и сел, да вслед за армией приведено было некоторое число арестованных владимирских, муромских и прочих дворян. Общее число смертников вплотную приближалось к тысяче.
Это число было чересчур уж велико. Да и жалко было расходовать прекрасный человеческий ресурс. Какой смысл убивать здорового мужика, если можно получить пользу от его принудительной работы. Кроме того, тройки не просто «шили дело» всем, кто попал в застенок, но и выясняли – по наводке Шешковского – степень их родства офицерам южной армии. Если родство обнаруживалось, то в деле делалась пометочка, и они автоматом относились к категории «заложники». В итоге, только полторы сотни дел были доведены до реального смертного приговора, а остальным казнь по «по великой милости государя императора» была заменена бессрочными каторжными работами.