Я взял со стола письмо, которое она принесла. Бумага дешевая, писали карандашом. Печати так и вовсе нет. Развернул.
— Посмотрим, что там по твоему батюшке пишут.
Начал читать. Письмо было написано витиеватым, но четким почерком.
“Милостивому Государю моему, Льву Илларионовичу, нижайшее почтение и сердечный привет из места скорби нашей и ссылки горемычной шлет бывший сослуживец Ваш и соузник по несчастью, князь Курагин.
Доношу до Вашего сведения, милостивый государь, что пребываю я волею судеб и гнева самозванного государя, именующего себя Петром Федоровичем, в ссылке вечной на промыслах соляных, что под Оренбургом обретаются. Место сие гиблое, здравию человеческому сугубо противное. Воздух тяжел от испарений соляных, вода солона и к питию непригодна, пища скудна и однообразна. А работа каторжная сверх всякой меры.
Уроки выработки на нас, дворян, положили несусветные, кои и здоровому мужику не под силу. Ломаем соль кайлами в душных подземельях, таскаем на себе мешки неподъемные под крики и ругань казаков, коим мы отданы в полное распоряжение. Лютуют стражники наши пуще зверя дикого. За малейшую провинность или невыполнение урока – плети, батоги, а то и просто кулаками до полусмерти забьют. Лекаря же здесь отродясь не бывало, и помощи ждать неоткуда.
Уж многих из благородного сословия не стало на этих промыслах проклятых. Помяни, господи, души рабов твоих: князя Оболенского Ивана Петровича – от горячки скончался на прошлой неделе; ротмистра гвардии Семеновского полка Бахметева Николая Алексеевича – в шахте обвалом задавило; статского советника Панина Федора Ивановича – казаки до смерти запороли за отказ лизать сапог атаману ихнему… И числа нет тем, кто от хворей да непосильного труда угасает день ото дня.
Боюсь, милостивый государь, что и мой час недалек. Силы оставляют меня. Поясница мучает денно и нощно, ноги опухают и не держат боле. И нету мочи моей терпеть эту боль. О Вас же, Лев Илларионович, слышал от проезжего купца, что хворь и Вас не обошла стороною. Сердце мое сжимается от скорби и сочувствия. Молю Бога, дабы укрепил он Ваш дух и тело, но разумом понимаю – не выжить нам здесь. Погибнем все, яко псы безродные, вдали от семей и отечества.
Ежели письмо сие чудом дойдет до вас, Богом прошу и заклинаю – позаботьтесь о дщери моей любезной, княжне Агаты Львовны, коей я также нижайший поклон шлю!
Засим остаюсь преданный Вам и вечный слуга, князь Курагин.
Писано в Оренбургской ссылке, месяца мая, дня 15-го, лета Господня 1774”.
Пока я читал, мы пили. Молча. Я – чтобы прогнать дурные мысли и усталость. Она – чтобы забыться и набраться смелости. Вино было хорошее, крепкое, било в голову быстро. Первый кубок опустел незаметно, я тут же налил второй. Потом третий… Перечитал еще раз письмо. Вот она цена крестьянской свободы!
Когда я дочитал письмо и отложил его в сторону, Агата уже заметно опьянела. Щеки ее разрумянились, глаза блестели лихорадочно, но уже не только от слез. Простыня сползла, обнажив плечо и грудь. Она икнула и снова заплакала, но уже как-то по-детски, жалобно.
— Бедный… папенька… За что ему все это…
— Люди рядом с ним убийством на меня умышляли. Сама знаешь и даже участвовала. Небось не забыла Казань?
Я подошел, сел рядом на край кровати. Вытащил платок из камзола, осторожно вытер ей слезы со щек.
— Тише, тише… Не плачь. Подумаем, что можно сделать.
— Правда? – она подняла на меня заплаканные, но полные надежды глаза. – Вы поможете?
— Посмотрим, – уклончиво ответил я. – А где госпожа твоя, Наталья Алексеевна? Спит уже поди?
— Да… давно ушла. Она добрая… но что она может?
Агата вдруг схватила мою руку, ту, что держала платок, и прижала к своей груди. Сердце под моей ладонью билось часто-часто, как у пойманной птички. Потом она прижалась губами к моей руке, целуя ее – горячо, отчаянно.
— Умоляю… спасите его… Прошу вас милости великой… Я же обещала… все, что угодно…
Девушка снова начала сползать с кровати, становясь на колени на ковре. Простыня упала совсем, снова открывая ее всю, включая аппетитную попку. Я не успел ничего сказать или сделать, как ее руки уже ухватились за пояс моих портков, пытаясь расстегнуть пряжку.
— Ну вот… Опять за свое… – выдохнул я, чувствуя, как кровь приливает к лицу и ниже. Вино, ее нагота, ее отчаяние, моя собственная усталость и одиночество… Все смешалось.
Я смотрел на ее склоненную голову, на растрепанные темные волосы, на белую спину, на отчаянные движения ее рук…
А я что, железный?
Лето одна тысяча семьсот семьдесят четвёртого года выдалось в Санкт-Петербурге жарким и даже душным. Однако двор не переехал в Царское село, к тенистым аллеям и прохладным прудам, к соловьиным трелям и журчащим фонтанам, как делал это каждый год. Приличествующие объяснения этому, конечно, давались, но настоящей причиной был страх. Страх перед внезапным появлением войск самозванца. Его казачки и пособники мерещились повсюду, заставляя метаться немногочисленную конницу. А теперь еще тревог добавили и шведы, которые разорвали абоский мир, напали на приграничные крепости. Императрица в такой обстановке сочла неразумным отдаляться от столичного гарнизона и местного дворянского ополчения.