— Петруша! Это же я! Романовна! Лизка!
Ничего не понятно. Кто эта страшила? Широкое лицо оливкового цвета, все в рубцах от оспы. Какая еще Романовна?
— Мадам! Излагайте четко и ясно: чему обязан?
“Колобок” быстро затараторила на французском языке. Я повторил свой вопрос по-немецки.
— Ваше Величество изволит не узнавать свою бывшую фаворитку? – дамочка тут же перешла на язык Гёте. – Конечно, время безжалостно… Ты не узнал…
Вот так встреча! Выходит, это аристократка – знаменитая Елизавета Воронцова, любовь всей “моей” прошлой жизни. Странная душевная привязанность Петра III к неуклюжей, “широкорожей”, отчасти вульгарной, но очень доброй девушке. Ленивой настолько, что не смогла воспользоваться своим выдающимся положением и спровадить императрицу в монастырь, как собирался сделать ее венценосный любовник, чтобы на ней жениться.
— Сапог отпусти.
— Что?
— Сапог, говорю, оставь в покое.
— Ты уедешь!
— Дай мне с коня слезть.
“Лизка” отпустила сапог. Коробицын тут же ее бесцеремонно оттолкнул и придержал рукой мое стремя. Я спрыгнул на брусчатку.
— Пойдем! – махнул ей рукой, приглашая вместе вернуться в комплекс Монетного двора. Наверняка, там найдется для меня кабинетик для приватного разговора.
Афанасьев не подвел и устроил все в лучшем виде. Проводил нас в небольшое помещение, опрятное, с аккуратно разложенными планшетами с эскизами и ровными стопочками с делопроизводственной документацией. Видимо, личный кабинет минцмейстера.
— Ваше Величество, Елизавета Романовна, чайку не желаете?
Ого, а Воронова-то личность известная. Интересно, благодаря чему? Может, Петр Федорович с ней вместе заезжал на монеты полюбоваться? Или в Питер мастера вызывал, где на приеме Лизка “блистала”? В любом случае, уверен, что теперь по Москве, большой деревне, загуляют слухи: Государь встречался приватно со своей бывшей фавориткой. То мне на руку. Меньше будут болтать про мое самозванство.
— Можно и чайку.
— Сей момент распоряжусь.
— Проследи, – кивнул я Кробицыну, единственному из телохранителей, зашедшему с нами в кабинет.
Он недовольно поморщился, покосился на женщину, но перечить не решился. Двинулся за минцмейстером.
— С чем пожаловала, Елизавета Романовна?
Женщина вздрогнула. На меня она не смотрела. Сидела опустив очи долу и теребила в руках платочек.
— Посмотреть хотела, – прошептала она. – До последнего надеялась. Ведь Петрушу-то я так любила, так любила… Все беды свои текущие несла с благодарением. Если и была какая радость – с горем смешалась она. Что нет тебя на свете. Лес зашумит – кажется ты зовешь. Крикнет кто во дворе – вдруг от тебя гонец? Иной раз скажу себе: лучше умереть, чем целый век мучаться. А потом соберу в память свою все денечки, что нам выпали, удивляюсь, как не умерла, ни ума не лишилась. Все в тебе имела – и все у меня отняли.
Я сглотнул комок, подкативший к горлу. Ведь она не мне сейчас говорит – она настоящему Петру говорит. И столько безыскусной искренности в ее словах услышал, столько муки… И разочарования. Не наградил ее Господь сбывшейся мечтой. Не воссоединилась она с главной любовью своей жизни.
— Поплачь, милая, полегчает, – участливо произнес вслух слегка охрипшим голосом. – Деточки у тебя есть? Муж?
— Сподобил Господь, двоих подарил, – сквозь тихие слезы ответила Елизавета. – Сперва девочку, а в мае мальчика родила. А муж? Хороший человек, незнатного роду. Полковник отставной.Театр любит. Меня не обижает. Я как услыхала, что ты на Москве, все бросила и помчалася. Дорога-то дальняя, объездная. А страшно была как в пути-то… Озоруют на дорогах, разъезды казаков…. Все злые, усадьбы дворянские палят, людей на столбах развешивают.
— Не мы такие, – развел я руками. – Жизнь такая. Довела Катька Россию до белого каления. Даже стихи складывают про то, что “Чертов барин, злой господин, Нас угнетает уж сколь годин…” Я дальше не помню точно, но там про то, что отольются кошки мышкины слезки.
— Я все понимаю, – бывшая фаворитка промокнула глаза платком. – Полыхнула-то страна.
Я завис.
Что же с ней делать? Гнать взашей рука не поднимется. Она же не кричит на всех углах: “царь-то ненастоящий!” Наоборот, всем объявила во всеуслышание: “вот он, Петр Федорович, любовь моя пропавшая!” Или пусть лучше к мужу-театралу возвращается? Или то мне во вред пойдет?
Меня спас от скоропалительного решения вернувшиеся с самоваром Коробицын и Афанасьев с подносом. Споро накрыли чай, положили баранок. Телохранитель окинул натюрморт внимательным взглядом и без приказа посчитал правильным оставить нас наедине.