— Вот и отлично. Ступайте оба. И чтобы завтра все было готово.
Утро субботы превзошло все мои ожидания. Еще на рассвете к Кремлю потянулись люди. Тысячи! Москвичи – ремесленники, купцы, мещане, даже окрестные крестьяне. Многие в красном – как на праздник, а не на работу. Казаки мои – донские, яицкие, запорожцы – пришли чуть ли не в полном составе, оставив в лагерях лишь необходимый караул. Солдаты Муромского полка, расквартированные в Кремле, тоже высыпали на площадь.
Инструмента, как я и приказывал, навезли горы. Лопаты, кирки, носилки, тачки, пилы, топоры. Народ разбирал инвентарь, сбивался в артели, обсуждал, с чего начать. Шум, гам, смех, деловитая суета. Обычная в таких обстоятельствах неразбериха, постепенно приобретающая зачатки организованности.
Я вышел на крыльцо в простой рубахе, подпоясанный кушаком, в сапогах. Без короны, без свиты. Только Никитин с десятком самых верных телохранителей неотступно следовали за мной на некотором отдалении.
Народ при виде меня загудел, шапки полетели вверх.
— Царь-батюшка! Здравствуй!
— С нами! Государь с нами!
— Любо!
Я махнул рукой, приветствуя толпу.
— Здорово, православные! Ну что, за работу? Покажем, как Москва умеет трудиться?
— Покажем, батюшка! Не сумлевайся!
Я подошел к куче бревен, оставшихся, видимо, от разобранных лесов. Выбрал самое толстое, кивнул Никитину. Тот взял за одну сторону, я взвалил на плечо другое. Тяжело, черт возьми! Но надо. Я должен быть примером.
— А ну, подсобите! – крикнул ближайшим мужикам.
Те кинулись наперебой. Вдесятером мы кое-как утвердили бревно на плечах и потащили к краю холма, где уже была обозначена точка сбора мусора. Сделали одну ходку, вторую. Я чувствовал, как напрягаются мышцы, как пот заливает глаза. Но было в этом какое-то странное, забытое удовлетворение. Физический труд очищает. Не только Кремль, но и душу. Эх! Зря не догадася оркестр позвать: под музыку-то еще веселее дело бы пошло…
Работа закипела. Тысячи рук принялись разгребать завалы. Мужчины таскали бревна и камни, разбирали ветхие леса. Женщины и подростки собирали мелкий мусор в мешки и корзины, подметали. Казаки, привычные к работе в поле, действовали слаженно и споро. Солдаты, под командой унтеров, разбирали кирпичную кладку фундаментов, засыпали ямы. Разобью тут газоны! Богом клянусь. А еще надо вытащить из арсенала Царь-пушку. Пусть стоит рядом с Царем колоколом. Только лафет ей заказать – он куда-то подевался.
Я работал наравне со всеми. Таскал бревна, ворочал камни, орудовал лопатой. Рядом крутился Неплюйвода, не отрываясь, делал быстрые наброски в своем альбоме. Я видел, как люди смотрят на меня. С удивлением, с жалостью, с восхищением. Слышал обрывки разговоров:
— Глянь-ка, царь-то наш… не по чину ему…
— Жалко батюшку… не государево это дело…
— Ишь, как надрывается…
В какой-то момент ко мне подошла группа пожилых мещан. Один, самый смелый, решился заговорить:
— Государь наш, Петр Федорович… Может, отдохнул бы ты? Негоже царскому величеству так себя утруждать. Мы уж сами тут управимся…
Я утер пот со лба рукавом и усмехнулся, глядя на их смущенные, но полные искреннего сочувствия лица. К нам прислушивалось много горожан, поэтому ответил громко, на всю Соборную площадь:
— Спасибо за заботу, отцы. Да только я вам не барин какой. Я – царь народный! Жизнью битый, Русь повидавший. И знаете, что я понял в ходе своих скитаний? Народный царь от своих людей не должОн отрывается. Вместе мы и в труде, и в бою. А бар-белоручек больше нет. Кончились. И не будет их больше на Руси никогда. Запомните это.
Мужики переглянулись, закивали. Кажется, поняли. Или сделали вид, что поняли. Но посмотрели на меня уже по-другому. С глубоким уважением.
Тут мой взгляд упал на двух изящно одетых дам, стоявших в отдалении под тенью от колокольни Ивана Великого и с явным неудовольствием наблюдавших за происходящим. Агата и Августа. Явились-таки. Но участвовать, видимо, не собирались. Морщили носики, обмахивались веерами. Ну уж нет, голубушки. Так не пойдет.
Я подозвал Никитина.
— Приведи-ка мне Августу и ее фрейлину.
Телохранители быстро доставили их ко мне. Агата смотрела с вызовом, Августа – скорее с испугом и недоумением.
— Что, красавицы, прохлаждаетесь? – спросил я нарочито грубовато, по-русски. Пусть немка учит язык в “боевых условиях”. – Или думаете, вас это не касается? Дело само сладится?
— Ваше Величество, – начала было Агата с привычной светской интонацией, – мы полагали…