Дед Митяй рядом с домом когда-то несколько десятков кустов этой желтой акации посадил, просто потому, что она цветет очень рано и дает довольно много меду. А нам, деревенским мальчишкам, эти акации давали ценные свистульки, жалко только, что сезон свистулек был короток. Ну а Маринке эти акации дали с полведра семян… то есть все же гораздо меньше, но дно ведра собранные мальчишками семена прикрыли и питомнику для начала и этого вполне хватило. Но акация — это «задел на будущее», причем лишь возможно что «задел», а для целей сугубо шкурных я (опять через Маринку) достал из Мичуринска несколько кустиков аронии мичуринской, то есть черной рябины. У нас на даче она уж больно красиво росла, а уж домашнюю чернорябиновку (исключительно, конечно, в медицинских целях) отец лет пятнадцать подряд делал. Ну а мама делала чернорябиновый сок, проклиная все на свете, начиная с товарища Мичурина лично и до конструкторов соковыжималки, сетка которой полностью забивалась после выжимания четверти стакана ценнейшего продукта. Но все равно она этот сок делала и запасала в консервированном (с сахаром) виде на зиму: сок чернорябиновый очень для крови вроде полезен, только пить его нужно в меру. Правда меру мама если и знала, то забыла, так что нам она выделяла не больше чем по четверти стакана в день. И я сейчас даже вкус его вспомнить не мог, а вот урожаи, от которых кусты до земли наклонялись, я помнил…
Но тех урожаев еще лет несколько ждать нужно было, а меня больше текущие интересовали. И в деревне, то есть на собственных огородах с урожаями все было прекрасно, а в стране… В стране почему-то тоже все пока было терпимо. Да, как и в рассказах мамы, карточки из-за неурожая отменять не стали, но их не отменили только на продовольствие, а промтовары уже свободно продаваться стали. Но с продуктами все получилось довольно странно: нормы на все продукты кроме хлеба заметно увеличили, почти вдвое — но цены подняли практически на все тоже вдвое (кроме водки, на которую карточки теперь вообще отменили), а в коммерческой торговле цены сильно снизили. И те же яйца стали стоить не шесть-пятьдесят за десяток, а — их теперь и по размеру начали наконец разделять — от двенадцати с полтиной до десяти рублей двадцати пяти копеек за десяток (и тридцать рублей в коммерческой торговле), ржаная буханка стала стоить два рубля вместо рубля (и десятку по коммерческой цене), а селедка в госторговле поднялась до пятнадцати рублей, но в коммерческих магазинах она шла уже по двадцать пять. А удивительнее всего вышло с курами: они в госторговле продавались по двадцать пять рублей за кило, а в коммерческой — всего по тридцать пять-сорок. Ну да, тут, конечно, червяки помогли — но в том, что пока никто о голоде даже и не думал, они лишь немного помогли — а основной причиной «неголода» стали все же не червяки и куры.
Немцы не разрушили Сталинград, и там после войны уже успели выпустить больше сотни тысяч тракторов. Немного сделали уже и в Харькове — и очень много тракторов произвел Алтайский тракторный. Кстати, насчет дизельных тракторов я ошибся, их, оказывается, в Рубцовске еще в сорок четвертом делать начали, но пока их было не особо и много. Тем не менее всего к весне сорок шестого в деревню поступило более ста двадцати тысяч тракторов, из которых почти семьдесят тысяч по разным причинам (скорее всего потому, что в разоренных немцами колхозах земля была тяжелая, а пахать все равно надо было) ушло именно в «нечерноземную зону РСФСР» и в Белоруссию — то есть туда, где засухи как раз не случилось. И в этой совершенно нечерноземной зерна собрали прилично, правда в основном ржи, ячменя и овса — но и это было весьма неплохо. И если белый хлеб в магазинах появлялся крайне редко (а в Ворсме, например, его вообще не было) то черный был в общем-то в достатке. Еще появились продукты совсем уже необычные, правда, не в торговле: на заводах в Ворсме в столовых стали давать кашу из сорго, по словам отца «совсем не пряник, но есть можно». А еще, по словам отца, кашу эту давали с пальмовым маслом, и масло это поступало из Индонезии…