Вот и Майдан — Треповский, и река Гарь, и крутояры, и глинистые красные холмы, обросшие хатами–белянками. Мы въезжаем на школьный двор, где яснеет большими окнами двухэтажная, красного кирпича школа. Во дворе сейчас тихо (школьнике разъехались по домам), и только голуби воркуют на тепло.
С боязнью и радостью я поднимаюсь протертыми металлическими ступенями на второй этаж. Вот дядька Себастьян останавливается у высоких дверей и осторожно стучит кулаком.
— Заходите, заходите!
Мы переступаем порог просторной комнаты, здороваемся с немолодым в очках мужчиной, седые волосы которого легли на плечи. Дядька Себастьян идет к нему, а я, как заказанный, прирос к полу: против меня и по правую сторону, и налево стоят огромные дубовые шкафы, а из них сквозь стекло видны тысячи книг. Их, небось, и на десяти телегах не вместил бы! Сперва я не поверил, что столько можно собрать книжек в одном месте. Куда там поповской библиотеке! Есть же такие счастливцы, что имеют доступ к этому добру. Пока я вбираю в глаза корешки книг, ко мне подходят и дядька Себастьян, и заведующий библиотекой.
— Это, Михайлик, учитель Дмитрий Анисимович, — знакомит меня председатель комбеда.
— Спасибо, — невпопад говорю я и так выминаю шапку в руках, что с нее летит шерсть.
Дмитрий Анисимович только переглянулся с дядей Себастьяном и кротко заговорил ко мне:
— Наша библиотека, Михаил, выдает на дом только по две книги. Какие тебе нужны? Или выберешь сам?
— Я сам, — прикидываю, что надо выбрать две самые толстые книги. Дмитрий Анисимович растворяет дверцы шкафов, а я рыщу глазами по толстым книгам. Вот, кажется, можно взять эту в черном переплете.
— Выпишите, если можно, ее.
Дмитрий Анисимович, улыбаясь, подает мне пьесы Шекспира и говорит:
— Тебе еще рановато браться за эту книгу, хотя ее написал лучший драматург мира.
— Чего рановато? — бормочу себе под нос. — Я очень люблю читать пьесы.
— Оно и хорошо; у меня таких читателей немного. Но эти пьесы будешь учить лет через шесть–семь.
— А в них стрельба есть?
— Что–что? — становятся круглыми серые глаза учителя.
— Спрашиваю, или бьются, или стреляют в этих пьесах?
— Ага! — понял меня наконец Дмитрий Анисимович и пустил улыбку по усам и в очки. — Бьются здесь не на жизнь, а насмерть, но не стреляют, — тогда еще как будто и пороха не было.
— Тогда я возьму ее, — люблю, когда бьются, — неловко оправдываюсь перед учителем.
— Ну, если так настаиваешь, бери! — вручает мне толстенную книгу Дмитрий Анисимович. — Только одно условие: потом расскажешь, о чем здесь пишется.
— Согласен.
— Какую же тебе еще подобрать? Не эту ли? — показал учитель на одну из самых толстых книг в полотняных переплетах. По всему видно было, что он сразу понял мой вкус.
— Можно и эту, — беру в руки произведения Мамина — Сибиряка. Дядька Себастьян тоже выбрал себе книги, правда, не такие толстые, как я. Мы поблагодарили Дмитрия Анисимовича, а он на прощание и говорит;
— Ты же как закончишь свою школу, приезжай учиться к нам. Я дам тебе все книги прочитать.
— Спасибо, спасибо, Дмитрий Анисимович, — кланяюсь старому учителю, а он кладет мне на голову пропахшую книгами руку и мигает веками…
Как радостно было теперь упасть в сани! Книга приятно холодила пальцы, и короли, и рыцари выходили из нее, и бились, и падали тут, в снегах, где пахла примерзшая калина, где ветряные мельницы бились с полумглой и призывали к себе добрых людей молотить на хлеб.
— Михайлик, глаза попортишь! — кричал на меня дядька Себастьян. Я улыбался ему, закрывал книгу, но через минутку снова разворачивал ее, чтобы хоть взглянуть на чудовищ, зачем–то закованных в железо.
И изморозью, и дымами, и разбросанными огоньками, и звездами встречает нас заснеженное село. Вот у дороги заскрипел журавль, а за дорогой отозвалась щедривка:
Щедрий вечiр, добрий вечiр,
Добрим людям на весь вечiр.
— Спасибо, деточки, что защедровали нашей хате и нам… — шелестит женский голос.
А вон у ставка запели сами девушки:
Щедрик, щедрик, щедрiвочка,
Прилетiла ластiвочка…
Я сразу узнаю Любин голос, привстаю на санях и кричу через ставок:
— Люба, не простуди голос!
От ставка слышится сначала смех, потом кто–то отделяется от компании и изо всех сил летит к нам.
— Михайлик, пирожок хочешь? — высмеивается Люба, падает на сани и подает мне выщедрованный пирожок.
— А я тебе калины привез, бери.