Он делает еще один большой глоток из фляжки, которая появляется и исчезает, как по волшебству. Затем он начинает неспешно перечислять последние злодеяния своего внука. Я устраиваюсь поудобнее на когтях и в пол-уха слушаю его. Я хмыкаю через подобающие интервалы времени, и это все, что от меня требуется сержанту Бушу. Время от времени сержант Буш нажимает на мою кнопку. Музей установил таймер на цепи активации, чтобы я не износился раньше времени. Если кнопку не нажимать каждые пятнадцать минут, я автоматически отключаюсь. Мои цепи невозможно будет отремонтировать, когда они рассыпятся, а это обязательно когда-нибудь случится. Музею, конечно же, нужно, чтобы я функционировал как можно дольше.
Я, как всегда, думаю об Отчизне. Меня не покидает ощущение, что только вчера, вместе со своими соплеменниками я рыскал по сверкающим, пыльным равнинам. Мы упивались полной свободой, великолепной охотой, радостью убийства после долгой, утомительной погони. Я все еще помню сладковатый, металлический вкус крови наших корм-животных. Я вздрогнул. Искусственные воспоминания всегда так свежи и ярки. Даже великий Накама не смог вложить в меня способность забывать. Это доступно лишь настоящим живым существам.
Как всегда по ночам, вспоминаю свою первую активацию.
Я пробудился, скорчившись, на черном каменном возвышении, в пещере со странным тусклым светом и незнакомыми запахами. Передо мной стоял маленький, одуловатый двуногий и внимательно рассматривал меня. Я не понимал, как я там оказался, и мной овладел страх. Я попытался спрыгнуть вниз и убежать, но с ужасом обнаружил, что не могу двинуться дальше края помоста, хотя и не чувствовал никакого барьера. Так пребывал я там долгое время, напуганный и дрожащий, пока Накама не отключил меня.
Когда он вновь активировал меня, то я вел себя более спокойно; спокойствие было вызвано искусственным путем. Так объяснил Накама.
Вначале мне казалось, что я схожу с ума, но, разумеется, моя программа не допустит аномальных психических отклонений. Возможности моей матрицы ограничены, и поэтому я таков, каков есть. Тем не менее, мне было трудно смириться с тем, что я всего лишь изделие, очень хорошо изготовленное искусством Часовщика. Тогда я не понимал значение слова «искусство». Я до сих пор его не понимаю.
В те первые дни состояние Накамы стало заметно ухудшаться. У меня же все сильней нарастало ощущение собственной нереальности.
— Ты неправ, — резко одергивал меня Накама. — Ты так же реален, как и я, только тебя можно отключать нажатием кнопки. Клату, ты не представляешь, как бы я хотел иметь такую же кнопку.
В последний вечер у себя в кузнице Накама выглядел поблекшей карикатурой на человека. Он активировал меня, сидя в старом кресле-качалке, на изгибе локтя у него лежал большой звуко-резец.
— Клату, — произнес великий художник, — я хочу кое-что тебе объяснить. Например, для чего я создал тебя, хотя мне и самому это уже не совсем понятно. — Он замолчал и погрузился в размышления, отведя в сторону растерянный, разочарованный взгляд. На мгновение мне показались, что он собирается продолжить, но вместо этого он выключил меня.
Рассвет уже пробивался сквозь высокие окна, когда мои цепи, спящие сном без сновидений, были разбужены Накамой. Он все еще сидел в кресле со звуко-резцом в руках, с видом одновременно и рассеяным и возбужденным.
— Когда я делал тебя, я был слепцом, — сказал он мне. — Я знаю, что для тебя это ничего не значит, но все же — это было не так уж плохо. — Он ухмыльнулся; жуткое зрелище. — А теперь, Клату, я хочу напоследок резюмировать ситуацию с тобой. Нет никакой Отчизны. Оставь надежду туда вернуться. Это невозможно. Не ты, а Отчизна была моим лучшим творением — к сожалению, надо добавить. Сделать тебя, куклу из пластиплоти и сенсоров, пляшущую в защитном поле; ну, это мог бы сделать любой рядовой художник. Но я, я сотворил целый мир, существующий лишь в твоих воспоминаниях!
Я молчал. Он уже говорил мне это сотню раз. По его словам, было удачей, что моя схема оказалась достаточно эластичной, чтобы вместить все это знание, иначе я мог бы провести свою жизнь, как экспонат в зоопарке, не сознавая своего заключения.
— Прошу тебя, — продолжил он, — не испытывай ненависти ко мне за то, что я сделал. Я не хотел причинять зла, просто моей целью было созидание, а дальше я не заглядывал. Но теперь я устал.