— Боишься ее?
Снова кивок, легчайший.
— Ты можешь ходить?
Опять кивнула. А я стал думать, как ее везти?
— Шапку мамкину возьмем, вот эту вот, чтоб голову твою закрывала, — сказал я. — В пальто ее, может, ты утонешь. Ты малюська совсем!
Юрка сказал:
— Осторожнее ты. Она может быть опасной.
— У тебя все опасные. Люди — сволочи. Юрец — параноик.
— Я серьезно. Она, блядь, мертвая.
— Ну и что же тут криминального?
Антон посмотрел на меня, как на идиота.
— Все от начала до конца. Убийство, похищение.
— А это таки похищение или осквернение останков?
— Смешно как, ну охуеть просто.
— Ну что теперь, плакать что ли? Помочь надо человеку. Документы ей сделай, Юр. Антон, вот ты говорил, мне жениться надо!
Тут уж совсем он на меня раздражился, так сильно, что даже брови вскинул — а это простое мимическое изменение и было обыкновенно единственным показателем Антоновой злости.
— Рот свой закрой.
— Ну давай еще подеремся при даме!
— Ты только пугаешь ее. Будешь продолжать в том же духе, и я решу, что лучше ей будет на опытах.
Тут он повернулся к ней и, не меняя интонации, продолжил:
— Тебе не надо бояться нас. Мы тебя не обидим.
Я сказал:
— Извини, малышка, просто я страшно одинок!
Юрка сказал:
— Осторожней с ней, правда. Вы не знаете, что у нее в голове.
— Успокойся, — сказал Антон. — Она выглядит уязвимой.
— Тем удобней. Может, она хочет отомстить.
Антон спросил ее:
— Ты хочешь отомстить?
Она покачала головой.
— Ладно, — сказал Юрка. — Нам бы с матерью сидеть.
— Не то, глядишь, тоже встанет.
— У тебя идея-фикс.
— Я переживаю, что она не умерла. А ты переживаешь? Столько бабла проеб.
— Прекрати!
— Правда, прекрати, — сказал Антон. — Не до твоих концертов.
— Ты с Юркой всегда добрей, чем со мной.
— Он меня не раздражает.
— А я, значит, раздражаю?
— Ты еще и специально это делаешь.
Тут я заметил, что наша дама наблюдает, слушает внимательно, и даже следит за нашей перепалкой, как за теннисным матчем — глазки туда-сюда, туда-сюда без видимого дискомфорта от обнаженных мозгов.
— Зато ты у нас святой.
— Повзрослей.
— Так, — сказал Юрка. — Правда, нам не до этого. Давайте возьмем ее и вернемся на кухню.
— А ты утром не растворишься? — спросил я.
Девчушка покачала головой.
— Пойдем на кухню, — сказал я. — Мы тебе выпить нальем. Мать единственный раз водку купила хорошую — чтоб мы ее помянули. А мы — единственный раз не разочаруем мать.
Чуть погодя, все-таки она из шкафа вылезла, жутковато, потому что из-за переломанных костей двигалась она всяко не так, как надо, но не всегда можно было уловить, где подвох. Каждое движение содержит в себе тайну.
Юрка стул из прихожей принес, сели теперь на кухне вчетвером. Рюмок не осталось, водки я плеснул ей в мамкину чашку со все еще яркой, цыганского вида нарисованной красной розой.
Девчушка смотрела на мать с ненавистью, это я тоже заметил. Ну, в общем, я ее понимаю. Что ж тут непонятного? Мать с неизбежностью вызывала у мало-мальски близких ей людей ненависть — в какой-то момент.
Пить девчушка не стала. Только качала в руках чашку и смотрела на то, как жидкость переливается под светом луны.
Мы выпили. В какой-то момент мне отчетливо показалось, что я сплю. Что все это приснилось мне. Приятное чувство, ото всех непоняток освобождающее.
Жить надо легко, как во сне — мне кто-то говорил.
Вот так сидели мы вчетвером до самого рассвета, и больше уже не пили, а наступила какая-то тупая муть в голове, как бывает, когда ото сна уже проснулся, но в реальность, до конца в себя как бы, еще не пришел.
Луна побледнела, и слегка просветлело небо. Девица молчала, сидела, тесно сжав колени, и длинные, светлые волосы так разметались, что закрывали ее лицо.
— Пора собираться, — сказал Антон.
И я вдруг подумал, что мне так и не стало по-настоящему грустно — большое упущение.
Ну вот, подумал я, пришел день, когда тебя зароют.
Да, собственно, и все.
Глава 2. Прованс
Ну на чем бишь я остановился? День похорон, все дела. Бесчувственность и полное опустошение.
Умыл еблище холодной водой, стою, смотрю на себя — как пыльным мешком стукнутый, и даже еще немного пьяный. В зеркале отражались ржавые трубы позади — как-то она соседей залила, пришлось стену ломать, да так мать с этим ничего и не сделала.
Ну и вдруг пришло мне в голову: я ведь один ей бабло не посылал. Юрка ее содержал, по факту-то, да и Антон чего-то подкидывал, а я ни копейки за последние семь лет не дал, и вообще мне глубоко однохуйственно было, что там она.
И не скажу, что благие дела я все это время не делал, я матерям друзей своих фронтовых помогал больше, чем своей да родной.